– Они сажают синюю луковицу цветка? – спросил Кеша и, закрыв глаза, опять приник к Фиве.
Удары её сердца были всё такими же сильными и, как отзвук эха, гулкими.
– Да. Мы сажаем синюю луковицу цветка, – сказала она.
«Так это была ты?» – подумал он.
В ответ она глубоко вздохнула.
«Ты обещал, что будешь приходить, и мы вместе будем смотреть, как цветок растёт. Ведь луковицу принёс ты, я только помогла посадить».
«Я не смог приходить. Досо́чки , при помощи которых я уходил в сон, у меня отняли – я потерял дорогу и не мог прийти. А ты ходила, ты смотрела, и вообще, как ты сумела войти в мой сон?»
В ответ Фива опять глубоко вздохнула. Она никогда не задумывалась, как это у неё получалось. Теперь-то она знает, что всё это – благодаря бабушке и дедушке. Они у неё не простые, бабушку и сейчас в их деревне по-за глаза называют колдуньей. Но главный, конечно, дедушка. Он оттуда уже являлся вместе с ангелом-хранителем Флором. По повелению Божией Матери являлся. И бабушке на память пуговку оставил со своей подвенечной рубашки. Это с них, с бабушки и дедушки, Фива взяла пример, когда во сне у Кешиного пальто оторвала пуговицу.
Кеша почувствовал, что сон всё шире и шире стал овладевать сознанием Фивы, что речь её замедляется, да он и сам как бы погружается в мягкое серебряное облако.
Воздействие неуёмного желания, подобно воздействию гипноза, в котором материальность сна уже тем реальна, что исключена для сомнений, а потому неопровержима, как истина. Желать и верить – это главное. Если бы человек мог отделять своё бренное тело от биополя, а биополе наполнять изъятой из всех изгибов тела психической энергией, то бренное тело исчезло бы из материального мира, перелилось в биополе. Иисус Христос, Бог наш, смертию смерть поправ, явил нам такую возможность. Его воскрешение – это есть урок нам, что мир тонкий и мир материальный взаимосвязаны и переход из одного состояния в другое обусловлен каким-то высшим чувством, с которым надо родиться. «Может, человеку индиго как раз и дано это», – подумал Иннокентий. И только чтобы не уснуть, спросил:
– А сейчас, Фива, что ты видишь?
– Я вижу твоего отца, он сидит в горнице на стуле, а над ним горит электрическая лампочка под круглым стеклянным абажуром.
– Как странно, – сказал Кеша. – Ты видишь явь сна наплывами? И как в такую явь входить? Тем более что я…
Он хотел сказать – ничего не вижу. Но именно в этот момент увидел в пространстве белого круга отца, а рядом уже известного старца в золотисто-голубом капюшоне. Отец действительно сидел на стуле, а старец стоял. Его тело находилось вне круга так, что были отчётливо видны его сандалии, надетые на босу ногу. Кстати, в освещённом круге они «стояли» в воздухе, не касаясь пола. Старец очень благожелательно и улыбчиво смотрел сквозь штору.
Кеша тоже посмотрел в небольшую щель раздвинутых штор. Он увидел себя, лежащим на кровати возле обогревателя. То есть не увидел, а почувствовал, что лежит на боку, опершись плечом о спинку кровати, подложив под локоть подушку. Через неплотно задёрнутые шторы он пытается увидеть Досточтимого старца в капюшоне и отца в пространстве белого круга. Но их нет. Он шарит глазами, всматривается – ещё несколько секунд назад они находились здесь, под абажуром. Во всяком случае отец. Кеша решил привстать и посильнее раздвинуть шторы, но вдруг почувствовал, что на кровати рядом с ним сидит именно отец. То есть он почувствовал руку, которой он сжимал его колено, а потом снял её. И сразу Кеше припомнился их разговор, он словно бы вошёл в его пространство, ощутив ни с чем не сравнимую грусть.
– Папа, ты думаешь, мама решила уйти в тот невидимый мир, чтобы оттуда помочь устоять мне здесь?
Отец не ожидал столь прямого вопроса, но, кажется, обрадовался ему. Потому что кивнул с готовностью.
– Но зачем? – глубоко вздохнув, сказал Кеша. – Я бы жил там и приходил к вам. Папа, она приходит к тебе?
И на этот раз отец утвердительно кивнул, но уже без прежней готовности. Он смотрел сквозь раздвинутые шторы на пустое пространство под электрической лампочкой и кивал, как бы утверждаясь в каких-то своих дополнительных мыслях.
– Она сейчас здесь, ты видишь её?
Кеша не узнал своего голоса, так чисто и звонко прозвучал он, отражаясь от стен как бы вместе с эхом.
– Успокойся, – отец опять положил руку на его колено. – Видеть близкого человека, пришедшего оттуда или уходящего туда, могут не только индиго или, как принято говорить, экстрасенсы. Это может каждый.
– Но я не вижу, не вижу! – вновь взволновался Кеша.
В его голосе звучала обида, а в отскакивающем эхе распознавались как бы нотки голоса матери.
– Ты и не должен видеть. Я тоже не вижу, но она здесь, – сказал отец и попросил Кешу выслушать ещё один миф.
– Мы, люди индиго , верим в него настолько, что придерживаемся его как главного закона жизни на Земле. В соответствии с мифом сверяем свои поступки. Мы никогда и никого не посвящаем в него. Да, даже своих собратьев. Мы его просто знаем. Мы с ним рождаемся. Он сам вспоминается, когда кому-либо из нас приходится выбирать между миром духа и материальным миром, между жизнью вечной и вечной смертью.
Кеша опять взволновался – ему ничто не вспоминается. Хотя в последние дни столько всего произошло – одни только происшествия в лаборатории чего стоят. Впрочем, в него вдруг вошло какое-то подмывающее изнутри чувство – нет, не подмывающее, а поднимающее. Он словно бы вдруг очутился на дне глубокого колодца, и к нему заглянуло небо, кусочек тёмно-синего звёздного неба, родного и в то же время холодно мерцающего, будто взгляд Аргуса, охраняющего яблоки последней надежды. Этот взгляд как бы считывал с его сердца то, что он прежде чувствовал, но не мог выразить словами, а теперь эти чувства сами собой переливались в слова, поднимающие к звёздам.
Нет-нет, это не его отец. То есть он видит своего отца. А голос чужой, словно вещает с трибуны, подумал Кеша и вспомнил: это голос докладчика с прозрачного диска, попавшего в почтовый ящик. О Господи! Неужто это в нём происходит? Вершится так называемая подземная работа созревания, прежде затворённая оберегом – никогда, не буду, не хочу. А теперь, с боязнью потерять Фиву, сорвавшая препоны и ринувшаяся в русло – всегда, буду, хочу.
– Мы были похожи на плазменные диски. Нет-нет, не подобием. Подобием мы всегда были похожи на людей, потому что мы и есть люди, взыскующие Бога и во имя Его обосновавшиеся на Земле. Да, мы выглядели более утончёнными, более отполированными, что ли, были сверхразвитой цивилизацией, обогнавшей земную на десятки тысяч лет. Но мы никогда не утрачивали человеческих форм. Потому что основа духовной и телесной формы выверялась красотой, а красоту мы чувствовали в первозданности. Сотворённые по Божиему подобию, мы стремились познать Бога, старались во всём приблизиться к Нему. Именно поэтому мы находили красоту в первозданности. Да-да, именно поэтому. И именно поэтому мы берегли своё подобие, и именно поэтому мы оказались на Земле. Конечно, многие племена наших собратьев находили телесную красоту в функциональности форм, подсказанных изощрённым разумом. С течением времени они настолько себя обезобразили, что уже походили на осьминогов, медуз и ящериц, вместе взятых, – в общем, на всё что угодно, но только не на самих себя, – жалкое зрелище.
