— Посмотреть на меня? Когда? — спросила я.
— С неделю назад начал. Я должен был убедиться, что с тобой все в порядке. Я несколько дней наблюдал за тобой, как ты уходишь из дома, как возвращаешься. Но не похоже было, что тебе стало лучше. Скорее наоборот. А потом Шарлотта подслушала, как твои сестра и бабушка разговаривали в кафе, и я понял, что ошибся, уйдя в сторону.
— И что же она услышала? — спросила я, и от дурного предчувствия у меня сжался желудок.
— Они очень тревожились о тебе. Говорили о депрессии. О том, что должны для тебя сделать. И что, возможно, Джорджии следовало бы увезти тебя обратно в Нью-Йорк.
Видя мое потрясение, Винсент усадил меня на диван и сел рядом. Продолжая говорить, он рассеянно гладил мои пальцы, и это движение и прикосновение позволили мне вернуться к реальности.
— Я поговорил об этом с Гаспаром. Он знает о нас так же много, как Жан-Батист, если не больше. О том, какова жизнь ревенантов. И в итоге я пришел к выводу, что мы могли бы быть вместе. Что от тебя для этого не потребуется слишком многого. И это может быть почти нормальная жизнь. Ты слушаешь?
Я кивнула, стараясь приглушить вспыхнувшую во мне надежду. Я ведь понятия не имела, что именно собирался сказать Винсент.
— Прости, что не рассказал о себе больше с самого начала. Я просто не хотел тебя пугать. Я думал, что это воздвигнет между нами барьер. Так что теперь я хочу начать все с начала.
Прежде всего — моя история. Я родился в 1924 году, как я тебе уже говорил, в маленьком городке в Бретани. Наш город был оккупирован вскоре после германского вторжения в сороковом году. Мы даже не пытались бороться. У нас не было оружия, да к тому же все произошло слишком быстро, чтобы можно было организовать сопротивление. Я тогда был влюблен в девушку, которую звали Элен. Мы вместе выросли, и наши родители были хорошими друзьями. Через год после начала оккупации я сделал ей предложение. Нам было всего по семнадцать, но в военной атмосфере и при неопределенном будущем возраст казался не имеющим значения. Моя мать убедила нас дождаться восемнадцатилетия, и мы с ней согласились. Наш город полностью зависел от немецкого гарнизона, расквартированного рядом, и мы должны были снабжать их пищей, выпивкой, вообще всем. А заодно и… ну, предоставлять разные неофициальные услуги…
Я слышала, как голос Винсента наполняется яростью по мере того, как он продолжал рассказ, но хранила молчание, понимая, что ему слишком тяжело возвращаться в памяти к тем дням.
— Я с моими родителями ужинал в доме Элен в тот самый вечер, когда в их дверь начали ломиться два пьяных немецких офицера, требуя вина. Отец Элен объяснил им, что они уже опустошили свой винный погреб, отдав все армии, что у него ничего не осталось. «А вот мы сами проверим!» — заявил один из немцев и, выхватив пистолет, приказал Элен и ее младшей сестре раздеться. Их мать бросилась к немцам, возмущенно крича. Они ее застрелили, а потом убили и мою мать, потому что она попыталась защитить подругу. Следующим стал мой отец.
Отец Элен попытался достать винтовку, которую он прятал за дверью, но не успел. Один из немцев схватил эту винтовку и выстрелил ему в ногу, а другой ударил меня пистолетом по голове, когда я набросился на него. Они нас не убили, но только для того, чтобы привязать, как следует… чтобы мы… чтобы мы могли видеть, что они сделали с Элен и ее сестрой. Элен пыталась сопротивляться. Тогда они и ее убили.
Голос Винсента надломился, но глаза оставались холодными как лед.
— Нас осталось трое, и я предложил остаться, чтобы позаботиться об отце и сестре Элен, но они попросили меня вместо этого рассчитаться с мерзавцами. И я в ту же ночь ушел в маки.
— А, так называлось Сопротивление? — тихо сказала я.
Винсент кивнул.
— Да, это были сельские отряды Сопротивления. Днем мы прятались в лесах, а по ночам прокрадывались в немецкие лагеря, воровали оружие и еду и убивали всех, кого могли. Однажды днем двоих из нас схватили по подозрению в том, что они накануне ночью участвовали в налете. И хотя сам я в той операции не участвовал, ее организовывал один из моих друзей. У немцев не было никаких доказательств. Но они были полны решимости заставить заплатить хоть кого-нибудь, все равно, кого именно. У моего друга дома остались жена и маленький ребенок. А у меня не было никого. Я заявил, что это я крал оружие, и меня расстреляли на городской площади, в назидание другим жителям.
— Ох, Винсент! — в ужасе вскрикнула я, прижимая ладонь к губам.
— Да все в порядке, — мягко произнес он, забирая мою руку и твердо глядя мне прямо в глаза. — Я ведь здесь, вот он я, не так ли?
Он продолжил рассказ.
— История на следующий день попала в газеты, и Жан-Батист, который как раз находился в одном из своих домов неподалеку, приехал в деревенский «госпиталь», куда меня отнесли. Заявив, что я — его родственник, он увез мое тело и присматривал за мной до тех пор, пока я не проснулся двумя днями позже.
— Но откуда он узнал, что ты… такой же, как он?
— Жан-Батист обладает особым даром… это способность видеть, нечто вроде радара, который обнаруживает неумирающих. Он видит ауры.
— Это вроде учителей из церкви «Новый Век»? — с сомнением спросила я.
Винсент рассмеялся:
— Ну да, немножко похоже на них. Он однажды пытался мне все это объяснить. Ауры ревенантов обладают особым цветом и вибрацией. И после первой смерти ревенанта Жан-Батист может его обнаружить даже за много миль. Он говорит, что это нечто вроде прожектора, направленного в небо. Именно так два года спустя он нашел Эмброуза, после того как его американский батальон был полностью уничтожен в сражении у Лоррена. Юл умер еще во время Первой мировой войны. Близнецы — во время Второй мировой. А Гаспар погиб в середине девятнадцатого века, когда воевали Франция и Австрия.
— Гаспар был солдатом?
Винсент засмеялся.
— Тебя это удивляет?
— Не слишком ли он для этого нервный?
— Он был поэтом, которого отправили воевать. Слишком чувствительная душа, он просто не мог видеть того, что видел на полях сражений.
Я задумчиво кивнула.
— Значит, почти все вы погибли в военное время?
— Просто во время войны чаще всего и появляются люди, готовые умереть за других. Конечно, это всегда происходит, но обычно остается незамеченным.
— То есть ты утверждаешь, что везде во Франции есть люди, которые могли бы вернуться к жизни… при определенных обстоятельствах?
У меня разболелась голова. Как-то все это было избыточно, хотя у меня имелось больше месяца для того, чтобы привыкнуть к мысли о том, что мир, в котором я живу, вдруг оказался совсем не таким, каким я привыкла его видеть.
