– Скорее, нежеланию быть собой – и желанию быть частью сообщества подобных себе. Наша эпоха – эпоха безликости и сообществ.
– А как же мода?
– Любая мода – это желание подражать кому-то. А что касается эпохи, то она проявляет себя во всем.
– Например?
– Например, в начертании знаков. Вспомни самоуверенную угловатость египетских иероглифов, мягкие изгибы греческих букв, средневековую жестокость готического шрифта – и восторженную безликость наших газетных полос.
– Эти люди будут убивать друг друга? – спросила Одноклеточная. – Но как же мораль? Как же заповедь «не убий»?
– Все относительно, – ответил Мафусаил, – если бы пуля могла создать свою мораль, то главной заповедью было бы «убий». Мораль пиявки ничуть не лучше.
– Я боюсь себя, – сказала Одноклеточная. – Мне нравится видеть все это. Мне хочется, чтобы они убивали друг друга. Только что я вполне могла убить старушку, которая желала мне добра. С тобой происходит то же?
– Нет. Я уже преодолел это. Придет минута, когда тебя перестанет радовать зло. Зло – это примитивный инстинкт многоклеточного.
– Разве?
– Конечно. Вспомни, что сообщения о наводнениях, катастрофах, смерчах и землетрясениях всегда радуют. Если бы это было не так, все журналисты бы умерли от голода. Люди не признаются себе в этом, но подсознательно они желают, чтобы жертв было больше.
– Не всегда.
– Всегда, если только катастрофа не касается твоего собственного сверхорганизма. Например, партии или нации. Правильно?
– Да.
– Это один из уровней борьбы за выживание, естественный отбор.
– Я недавно думала об этом, – сказала Одноклеточная, – и я не поняла, что заставляет стремиться к свету отдельного человека.
– Может быть, естественное сотрудничество? – сказал Мафусаил. – Нам ведь хорошо вместе.
Толпа у их ног уже оформилась и разделилась на две хорошо различимые части. Никто из людей, движущихся внизу, не произнес ни слова.
– И все равно мне страшно за себя, – сказала Одноклеточная, – во мне не осталось ничего своего. Во мне исчезла совесть, а осталась ненависть. И я не знаю, что мне с этим делать.
– Страдать, – ответил Мафусаил, – совесть – это хорошо дрессированная ненависть, не более.
Две толпы молча двинулись навстречу друг другу. Слышался лишь едва различимый гул.
– Как ты думаешь, мы могли бы их остановить? – спросила Одноклеточная.
– Очень просто. Для этого нужно найти нервный узел и разрушить его. Все этим руководят несколько человек.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что, что бы ни творила толпа, это всегда кому-то выгодно, – сказал Мафусаил.
– А что бы ни творил человек, это всегда кому-то мешает, – продолжила Одноклеточная. – Сейчас меня преследуют сразу несколько таких пиявок, хотя я почти ничего не совершила. Меня преследует мафия, Охрана Порядка, наверняка люди из сумасшедшего дома.
– Неужели это тебя волнует?
– Ничуть. Я могу сама расправиться с ними.
Две толпы, наконец, сошлись. Люди бились молча, был слышен только звук ударов и треск – возможно, ломающихся палок, возможно – костей. Не было ни криков, ни стонов.
– Многие погибнут? – спросила Одноклеточная.
– Скорее всего, никто. Но многие будут искалечены. Подобное происходит каждую ночь, во всех районах города, во всех городах, по всей планете. Но происходит в разных формах, и не всегда так открыто, как здесь. Люди наивно полагают, что самый страшный век истории уже почти закончился. То же самое они думали в конце любого века.
– Люди наивно полагают, что самый страшный век истории уже почти закончился, – медленно повторила Одноклеточная, – а что же дальше?
– Ничего нового, всего лишь войны.
– А как же политики, а как же мудрые правители государств?
– Всех мудрых правителей за последние три тысячи лет можно сосчитать на пальцах. Знаешь, почему историю можно изучать, начиная с раннего детства?
– Почему?
– Потому что дети хорошо понимают причины исторических событий и причины поступков исторических лиц – действительные причины, а не затуманенные домыслами историков. Это именно те причины, которые побуждают детей драться в песочнице. Тебе еще интересно смотреть?
– Нет.
– Тогда пойдем. Я немного провожу тебя, а потом мы расстанемся.
– Навсегда?
– Навсегда.
– Но почему?
– Потому что мы никогда не поймем друг друга. На земле был всего один человек, понимавший меня. Она погибла. Очень давно.
– Я понимаю это, – сказала Одноклеточная, – у меня тоже была только одна подруга за всю жизнь. И она тоже погибла. С тех пор меня уже никто не понимал. Я знаю, что понимание – большее, что может дать один человек другому. Правда, есть люди, у которых нечего понимать, и есть такие, которых понять слишком сложно. И те, и другие несчастны; и те, и другие не знают, что они несчастны. Я часто думала, умирает ли человек навсегда, или часть его души остается жить в ком-то.
– Или в чем-то. В конце концов, для этого мы и проживаем свои жизни – чтобы не умереть навсегда. Конечно, остается. Но только часть.
– Я хочу подарить тебе это, – Одноклеточная сняла с шеи цепочку, – пусть часть меня останется с тобой.
Они спустились с трибуны и шли в сторону Четырнадцатой Авеню. Шум на стадионе усиливался, но стадион остался позади. Пахло ночным городом; ночной город, в котором нет людей, имеет совсем особенный запах. Вокруг не было никого – ночь уже отдала всю свою темноту.
Мафусаил взял цепочку в руку.
– Это дорогая вещь, – сказал он.
– Ты можешь определить это в темноте?
– Да, потому что я знаю эту цепочку и ее историю. Спасибо за подарок.
Они немного прошли молча. Воздух становился холоднее и подвижнее – порывы ветра закручивались вокруг самих себя, приподнимали в воздух беспризорные бумажки и прошлогодние листья.
– Что ты знаешь о Листе? – спросила Одноклеточная. – Слышал что-нибудь?
– Могу рассказать о нем все. В данный момент он сидит в тюрьме. Он подписал документ, который будет стоить ему десяти-двенадцати лет свободы. После выхода из тюрьмы он уже никогда не будет работать хирургом и никогда не повторит свою сумасшедшую операцию. Он никогда не станет гением и навсегда разочаруется в своей судьбы. И напрасно – судьба лучше знает, что ей требовать от людей. Он никогда не увидит свою жену и дочь. Ты ведь спасешь его дочь?
– Конечно. Но почему он ее не увидит?
– Ты сама решишь так.
– Сейчас мы расстанемся?
– Да, – сказал Мафусаил, – но я ошибся. Мы расстанемся не навсегда.
Протерозой, 2 апреля.
Утро. Мокрый мальчик привязал веревочкой кусок пластмассы и тоскливо таскает его по лужам. Вот, наконец, он понял унылую безнадежность своего занятия, выпустил веревочку из рук и поплелся в никаком направлении с никакой целью. Проходя, он взглянул на незнакомую тетеньку, в глазах загорелся интерес и сразу погас. Тоска отступила, но лишь с тем, чтобы взять разбег и вернее запрыгнуть ему на плечи. Их глаза встретились, и Одноклеточная ощутила его тоску, как свою.
