Она сняла очки с той поспешной покорностью, которая выглядит очаровательно только у женщин. Открывшееся лицо показалось профессору слишком крупным, словно он смотрел через лупу.
– Я пытался нарисовать вас, но ничего не вышло.
– Почему?
– Как почему? Во-первых, художник из меня – никакой, а во-вторых, я не знаю вас.
– Если рисовали, значит, все-таки думали обо мне. А я в прошлый раз обошлась с вами так скверно. Вот и ходила сюда все эти дни, чтобы извиниться.
– За что? – спросил он и этим выдал, что не так уж и думал о ней. Затем, принимая от Чарли чашку, поспешил добавить:
– В жару лучше пить чай.
Наверное, дома ей давали подобные советы, поэтому она тотчас же ухватилась за запотевший от жары бокал, сказав:
– Жалко, что уезжаете. Я могла бы попозировать вам. Здесь ведь совсем нечем заняться.
Он отхлебнул чаю и с вымученным добродушием отбил новую ее атаку:
– Когда-то Пикассо сказал Гертруде Стайн: «То, что я смотрю на тебя, мешает мне видеть тебя».
Они поднапряглась, чтобы схватить смысл сказанного, и вдруг знакомый невротический смех задрожал на ее губах:
– Ну, товарищ профессор, наконец-то вы становитесь более оригинальным. Дай-то бог, чтобы это не было каким-нибудь новым клише для студенток!
– Нет, – присоединился он к ее смеху. – Знаете о чем я подумал сейчас? Мне ведь мешает не то, что я смотрю на тебя, а то, что я не могу тебя нарисовать.
– Вы позволите мне взглянуть на свои портреты?
– Я все уничтожил. Может, снова попытаюсь нарисовать, в море. А вот глаза ваши, пожалуй, надо будет поместить в какой-нибудь космический пейзаж. Или нет, нарисую вас управляющей звездолетом.
– А что вы в них такого нашли? Или они на что-нибудь похожи?
Сравнение родилось как бы само собой:
– На большие темные аметисты. Из породы самых темных. Они и самые дорогие. Наверное, вы знаете эти камни. Мне они очень нравятся… Черные, золотисто-коричневые или янтарные теплые отблески, а в глубине кристаллов словно бы тлеет мука. Если бы меланхолия имела структуру кристалла, я представлял бы ее себе именно такой. Я имею в виду меланхолию ищущего духа, которую изобразил Дюрер.
Удачно найденная метафора вдохновила его, однако уже в следующую минуту он вдруг вспомнил, что перстень именно с таким камнем он купил бывшей супруге в годовщину их свадьбы.
– Простите, но мы, физики, во всем видим структуры!
Печаль аметистов и впрямь заискрилась темными золотистыми отблесками:
– Говорите комплименты, льстите, а потом отталкиваете.
– Насколько помню, в прошлый раз вы оттолкнули меня.
А вот этого не следовало говорить, это обязывало его продолжить флирт. И все же, несмотря на то, что весь их разговор с самого начала раздражал профессора своей низкопробной бульварностью, он принимал в нем участие с тем лихорадочным азартом игрока, который, зная, что проигрывает, все же делает ставку.
– Это не совсем так. Я просто ушла. Хотелось отомстить вам. Но разве можно сердиться на того, кто даже не заметил тебя? Я вела себя как дурочка!
– Видите ли, – он ощущал потребность назвать ее по имени. В прошлый раз она, кажется, отрекомендовалась, но он никак не мог вспомнить и чувствовал себя неловко. – Видите ли, когда-то, еще будучи ассистентом, я запретил себе замечать студенток. Кроме того, я не гожусь для курортных романов.
Он не видел ее лица, но чувствовал, что под шляпой снова произошли перемены. Это беспокоило профессора, ибо в этом он ничего хорошего не находил. Женщина отвернулась и открыла свою сумочку.
– Снова хотите убежать? Извините, если что…
– Эй, Чарли! – позвала она, и профессор отметил, что, похоже, она и вправду стала здесь завсегдатаем, если ведет себя так свободно. А в следующее мгновение он увидел в руке незнакомки платочек, которым она стала промокать уголки глаз, хотя никакой влаги там не было.
– Останьтесь, прошу вас.
– Не надо, – тихо сказала она, а затем засмеялась через силу. – Вы не знаете, как горько я плачу!
И в следующее мгновение действительно расплакалась. Крупные слезы заблестели на ее по-детски бархатных щечках. Зрелище было мучительным и одновременно трогательным.
Он замер в недоумении. За соседними столиками заметили, что у них что-то происходит, и стали поглядывать в их сторону. Наконец, профессор взял себя в руки и произнес нарочито строго:
– Помогите мне отнести продукты!
– Мне надо рассчитаться, – шмыгнула она носом, при этом в открытую сумочку капнуло несколько слезинок.
– Мы еще вернемся! Пошли!
Он подхватил набитые до отказа сумки и отправился к выходу. Она догнала его уже на пороге, профессор специально ушел вперед, чтобы не смущать ее, и потянулась за сумкой. Но он не уступил ей, сказав:
– Машина совсем близко.
– Простите, я…
– Если вы так хорошо знаете силу своих слез, – начал было он, но увидел, что женщина собралась уходить, окликнул ее:
– Ну-ка, вернитесь! Держите сумку! Попытка поднять ношу не увенчалась успехом, и женщина шмякнула ее на асфальт.
– Боже, кажется, там яйца! – всполошился он, и это уже было совсем смешно.
Комичной выглядела и ее попытка забраться в своей огромной шляпе в маленькую облупившуюся машину. Однако это не развеселило его, ибо профессор уже сожалел о содеянном. Но он сожалел бы и в том случае, если бы оттолкнул от себя незнакомку окончательно. Это он знал. Как-то слишком уж естественно оказалась она рядом. И теперь его больше беспокоила то и дело прорывавшаяся в нем нежность – несколько раз ему хотелось снять руку с руля и взъерошить ей волосы, как проделывал он это в детстве с сестрами, или же положить руку на ее упругое бедро, напряженность которого ощущалась даже сквозь тонкую фланельку белых брюк.
Яхта одиноко кисла на старом рыбачьем причале, давно захваченном курортниками, – владельцы остальных морских посудин давно уже использовали хорошую погоду и легкий ветер. Привязанная, она всегда вызывала у него чувство грусти и вины своим видом смирившейся белой рабыни. Особое же чувство вины возникало при виде грязной воды под нею. Но сейчас яхта выглядела замечательно и, казалось, готова была воспарить. Позавчера трое парней, которых он нанял, отлично вымыли ее. Так что профессор сиял от радости, как и борта яхты.
Море до самого горизонта было испещрено разноцветными пестрыми точками яхт, катамаранов и скутеров, которые казались издалека неподвижными. Только катера, тащившие за собой одного-двух лыжников, натужно ревя, демонстративно описывали круги. Мускулистые задавалы то и дело мелькали в воздухе (кроме водных лыж они вооружились разноцветными крыльями для планирования). Это было настолько красивое и эффектное зрелище, что он заревновал, заметив, что спутница загляделась на лыжников.
