«Белая ночь за окном, Белое море впереди», — думает Ника.
— Ты как хочешь, — говорит Марина, — а я лягу спать.
Через минуту она уже в спальнике, укрывшись с головой. Только нос торчит, да еще — прядка каштановых волос.
Лева тоже спит, на верхней полке. Гоша минут пятнадцать назад сказал, что пойдет почистить зубы — да так и не вернулся.
«Может, случилось чего?» — думает Ника и выходит из купе.
Проходя по коридору, бросает быстрый взгляд на Зиночку и ДэДэ. Нет, вовсе не целуются — сидят каждый на своем месте. Зиночка вроде читает, ДэДэ смотрит в окно или дремлет.
Ника открывает дверь тамбура. Пахнет нагретым за день железом, машинным маслом, горьким табачным дымом, железнодорожной пылью.
У окна одиноко стоит Гоша.
— Ты чего? — спрашивает Ника.
— Стою, — отвечает мальчик, — в окошко смотрю.
— Можно я с тобой?
— Пожалуйста.
Они стоят рядом. Если скосить глаза, можно увидеть в холодном свете северного солнца Гошин профиль — такой знакомый, со вздернутым носом, припухшими губами. Если смотреть за окно — тот же холодный свет, те же домики, те же рощицы и столбы, уже который час подряд.
— Я считаю, Марина не должна была себе их забирать, — говорит Ника.
— Кого? — спрашивает Гоша.
— «Херушингу», — шепчет Ника, — пистолеты Алурина. Помнишь, он ведь тебе их давал, сказал еще «легко взять, трудно выпустить».
— Да-да, помню, — поднимает голову Гоша, — «Херушингу-2001», 45-й калибр, магазин на 20 патронов, специальная модель с увеличенной убойной силой. Жалко, патронов всего одна коробка осталась. Может не хватить.
Он говорит это так спокойно, что Нике становится не по себе.
— А вдруг — вообще не пригодятся? — спрашивает она.
— Вообще никогда? — удивляется Гоша. — Это вряд ли. Ты представь, ведь если моя мама в самом деле разрушит Границу — все равно надо будет от этой нечисти защищаться. Это ведь древнее оружие, еще до Проведения Границ такое делали. Мертвые — они ведь разные бывают.
— Ну да, — Ника кивает, — я вот тоже… серебряный нож взяла. На всякий случай.
— Кухонный? — спрашивает Гоша. — Как Леля?
В его словах Нике слышится какая-то обида. «Ну да, — думает она, — Гоша, наверное, все еще огорчается, что Аннабель не поехала с ними». Она ему нравилась, Ника помнит.
— Нет, не кухонный, — говорит она, — настоящий боевой нож. У тети Светы взяла. У нее — целый арсенал, я же говорила.
— Клево, — вяло соглашается Гоша.
Они молчат. Ника слышит стук колес, скрип металлических сочленений, механический грохот — и сквозь этот шум еле-еле пробивается слабый звук Гошиного дыхания. За окном — бледным светом горит небо, бесконечными линиями перекрещиваются провода — словно несколько человек опустили карандаши на рулон самописца, слабо двигают ими, а лента все разматывается и разматывается, линии все длятся и длятся, то сближаясь, то расходясь, пересекаясь, сливаясь вместе…
Ника вспоминает, как Алурин погладил ее по голове и сказал, что она похожа на его дочку. Ей немного обидно, что Марина взяла пистолеты себе: совсем немножко, но Ника чувствует себя наследницей Алурина. Ладно бы Гоша, но Марина-то тут при чем?
Провода за окном никак не кончаются, и невозможно оторвать глаз от их лаконичного узора на фоне блеклого неба. Когда-то, много лет назад, Ника тоже ездила на поезде — с мамой и папой, тоже смотрела в окно на перекрещивающиеся линии проводов, на пробегающие домики, тоже слушала стук колес, металлический грохот, механическое дыхание поезда, такое же, как сегодня, неизменное, вечное, нескончаемое, как провода за окном.
— Гоша, — говорит Ника, — мы найдем твою маму. Обязательно найдем, честное слово.
А потом осторожно протягивает в сторону руку и касается Гошиной кисти. Никины пальцы сжимают его ладонь, и ей кажется: мальчик отвечает на пожатие.
Вот так они и стоят: в грязном прокуренном тамбуре, ни говоря ни слова, слушая грохот поезда, глядя в окно, взявшись за руки.
Вагон спит: спят в своих спальниках восьмиклассники, Зиночка улыбается во сне, с лица ДэДэ даже сейчас не сходит брезгливая гримаса, спит, закутавшись с головой, Марина, сопит носом Лева, спит на столике недочитанная книжка, спит в стакане недопитый чай, спят на полу резиновые сапоги, туристические ботинки, кеды, кроссовки, спит аккуратно сложенное платье Зиночки, спит ее мертвая красная куртка, спит костюм ДэДэ, спят брезентовые штормовки, спят в своих чехлах палатки, металлические серебристые колья, тяжелые рюкзаки — а где-то у них на дне, среди прочих девчачьих вещей, спит мертвый интердвижок, спит старый дэдоскоп, спят магнитные свечи, разрывные патроны, два пистолета, серебряный боевой нож.
Гоша уверен — они им еще пригодятся.
Мох такой густой, что нога проваливается по щиколотку. Густой и разноцветный: зеленый, бурый, красноватый, даже белый. Словно миниатюрный доисторический лес. Гоша так и видит, будто крошечные древние деревья распрямляются, чтобы скрыть отпечаток Никиных кед — и тут же снова согнуться под Гошиной ногой.
Интересно, где-нибудь в Заграничье остались древние леса с огромными папоротниками и гигантскими лишайниками? Ведь где-то должны пастись ушедшие динозавры и другие исчезнувшие звери?
Лямки рюкзака врезаются в плечи, Гоша идет согнувшись. Пятки Никиных кед, носок его ботинка, левая, правая, левый, правый. Если поднять голову — увидишь Никин брезентовый рюкзак, подрагивающий в такт ее шагам.
У самого Гоши — синтетический самошвейный рюкзак, как у папы и мамы. Легкий и непромокаемый, специально, чтобы ходить в дальние походы.
Гоша вспоминает, как папа прокладывал лыжню в снегу и его рюкзак ярким пятном выделялся в белом зимнем лесу. Папа шел впереди, мама подбадривала Гошу. Теперь папа остался в городе, мамы нет с ним. Некому подбодрить, не на кого надеяться.
Разве что — на себя. На себя — и на своих друзей.
Вот он и идет, как улитка, несет на себе свой домик. Палатка — самый надежный, самый верный дом! Не квартира, где в бессильной печали остался папа с его «это все очень сложно», не заколоченный дом, где кучкой пепла сгинул Ард Алурин, — нет, именно палатка будет теперь Гоше настоящим домом!
Он поправляет лямки: сам рюкзак, может, и легкий, но набит — мало не покажется! Хорошо еще, Гоша умеет рюкзак упаковывать — тяжелое вниз, легкое наверх, вдоль спины что-нибудь плоское, и вообще — стараться все уложить симметрично, чтобы не перекашивало на ходу.
На прошлом привале Гоша подошел к Нике, предложил:
— Слушай, давай я часть твоих вещей к себе переложу?
