Дмитрий Барчук - Новый старый год. Антиутопия

В зале царил интимный полумрак. Верхний свет погасили, горели лишь боковые светильники. По «Маяку» звучала медленная томная музыка. Наиболее стойкие парочки переминались с ноги на ногу на пятачке, изображая вялое танго. Некоторые обнимались тут же, на сиденьях в темных углах.

Жак Луковский тренькал на гитаре и фальшивым голосом пел:

– Что ж ты меня в звании так понизил? – тихо спросил его командир.

– Так никакая другая фамилия из наших, кроме твоей, по слогам сюда не подходит, – отложив гитару, произнес исполнитель. – В оригинале был «корнет Оболенский», в фамилии четыре слога. В Крутоложине – тоже четыре.

– Так и пел бы тогда, как в оригинале. Чего песню коверкать?

– Хотел приблизить романс к нашим реалиям. Но могу и как в оригинале исполнить.

Отрядный бард вновь взял инструмент и, любовно взглянув на свою рыжую пассию, снова завыл очередную белогвардейскую песню:

Утром кровью окрасятся и луга, и ковыль.

Станет розово-алою придорожная пыль.

Без крестов, без священника нас оставят лежать.

Будут ветры российские панихиду справлять.

– Может быть, хватит ныть, – не выдержал Штайн, обнимающий худенькую татарку. – Нельзя ли что-нибудь веселое исполнить? Праздник как-никак.

– Можно и повеселей. По заказу лучшего подрывника партизанского движения Сибири звучит эта песня, – как заправский конферансье объявил свое выступление Жак.

И запел «Смуглянку». Только вместо «партизанский молдаванский собираем мы отряд» он пропел «партизанский коммерсантский».

– А еще веселей можешь? – не унимался Штайн.

– Можно и веселее, – согласился бард, поправил у себя на коленях гитару, чмокнул в щечку подружку и затянул:

– Эх, цыганочка! С выходом! – крикнул Крутоложин.

И ноги, подчиняясь задорной музыке, сами пустились в пляс: настоящий, русский, вприсядку, с выкидыванием коленцев.

Эх, яблочко,

Да на тарелочке.

А надоела мне жена,

Пойду к девочке! – наяривал на гитаре Луковский, а партизаны лихо отплясывали «Камаринскую».

Гуля отстранилась от партизана и попыталась перевести их общение в нейтральное русло.

– А я никогда не думала, что русские могут так танцевать, – сказала девушка, поправляя рукой растрепавшуюся челку.

– Здесь из русских один Крутоложин да еще пара бойцов. Хотя, с другой стороны, – все мы здесь русские. Это уже не национальность, а судьба или образ жизни. При котором ни сама жизнь, ни смерть много не значат. Не случайно слово «русский» – прилагательное, – ответил ей Штайн, который вместо светской беседы куда бы с большим рвением занялся бы с этой очаровательной особой чем-нибудь более конкретным. – Луковский, что играет на гитаре, – русский еврей, а все старинные романсы, частушки и особенно белогвардейские песни знает, как «Отче наш». Я – русский немец. А есть еще русские украинцы, русские белорусы, поляки, татары, корейцы, башкиры, даже один русский хант.

– Я тогда тоже – русская татарка.

– Я это понял, – прошептал Дмитрий и в очередной раз попытался ее поцеловать.

Но девушка уклонилась от его объятий.

– Но почему?! – довольно громко спросил мужчина, так что его слова услышали копошившиеся невдалеке более раскованные любовники.

– Я тебе совсем не нравлюсь? – обиженно поинтересовался он.

– Не в этом дело, – ответила девушка.

– А в чем же тогда? Если ты стесняешься посторонних, то давай я сейчас попрошу у Крутого ключи от директорского кабинета. Там нам никто не помешает, – не унимался Штайн.

– Понимаешь, я не могу.

– У тебя что, месячные? Так не переживай, я не брезгливый.

– Нет.

– Тебе противно наше общество? С коммунарами наверняка была бы более покладистой?

Гуля резко встала, откидывающееся сиденье громко хлопнуло о спинку стула. Ее черные глаза блеснули в темноте. Штайну вначале показалось, что в них сверкнула ненависть, но, присмотревшись, он увидел, что в глазах у девушки появились слезы.

– Только не реви. Не надо. Не хочешь так не хочешь. Насиловать тебя я не буду. Садись и успокойся, – произнес отвергнутый мужчина.

– У тебя есть закурить? – спросила она.

– Только папиросы. Будешь?

– В самый раз.

В углу зала засветились два тлеющих огонька. Запах дыма и никотин произвели успокаивающий эффект. Дмитрий почувствовал, что женщина расслабилась, перестала быть такой неприступной, и тогда он выдвинул свой последний, самый главный аргумент.

– У нас утром будет очень важная боевая операция, – произнес он.

– Я это уже поняла из тоста вашего командира, – ответила девушка.

– С нее многие не вернутся. Но я – точно.

– Зачем ты себя заранее приговариваешь? Так и на самом деле беду накликать недолго, – затянувшись папиросным дымом, сказала Гуля.

– Я смертник, – признался Штайн.

Воцарилась пауза, после которой Гульнара спросила бойца:

– И что же, у вас нет ни одного шанса выжить?

Она почему-то назвала его на «вы».

– Ни малейшего. Оттуда, куда я пойду, не возвращаются. А если и вернусь, то проживу потом максимум пару дней.

Девушка молчала и смотрела на него, пока догоревшая папироса не обожгла ей пальцы. После чего она приблизила свои губы к его губам и впилась в них страстным поцелуем. У подрывника сердце готово было выскочить из груди, настолько призывным и многообещающим был ее поцелуй.

– Ну где же твои ключи, солдат? Неси их скорее. Я так тебя хочу! – лихорадочно прошептала она.

Что она выделывала, эта худенькая маленькая девочка! Дмитрий еще не встречал на своем веку такой темпераментной, страстной женщины. Каждое ее движение судорогой сводило его мышцы. Ее руки, губы, язык были воплощением самой нежности, и она доводила его ими до верха земного блаженства. А насколько она была отзывчивой на его ласки! Она кричала, билась под ним, исходя от страсти. И это проявление первобытных, животных чувств невероятным образом возбуждало любовника и делало его необычайно сильным и неутомимым.