— Да ничего особенного. Скажу, молодец, что завязала со страхами. Нет ничего естественнее, чем признаваться людям в своих чувствах. Им, людям, это тоже нужно. Их это греет. Им нравится нравиться; они любят, когда их любят; они нуждаются, чтобы в них нуждались. Как‑то так…
— Ну… это… Ты мне нравишься! – рассмеялась я в ответ.
Мне показалось, что мы с Юркой не так уж долго и отсутствовали, но за это время мизансцена в пансионном дворике кардинально изменилась. Никакой музыки, никакого веселья, напротив – сплошной встревоженный шепот, какая‑то неправильная суета. Только тут я заметила, что рядом с лимузином-кабриолетом припаркована «Скорая». В ней пристегивали к носилкам и капельнице Леночку. Леночку, про которую все забыли на этом празднике проводов. В том числе и я!
— Что с ней? – подскочила я к врачихе, захлопывавшей дверь машины «скорой помощи».
— Очевидно, отравление, – раздраженно бросила она, и машина покатилась прочь со двора под причитания пансионеров.
Черт побери!!! Я должна была это предвидеть. Мне не стоило сегодня отходить от Ленки ни на шаг! Только сейчас я поняла, что этим все и должно было кончиться. Пазлы, которые так давно валялись у меня вразнобой по разным карманам, вдруг выстроились сами собою в издевательски–ясную картину: Лена Моисеенко – она и есть причина, по которой Нина приехала сюда. Ее Федькина жена видела в «Новогорске». Видимо, проделка с ядом – ее рук дело. И все эти годы Нина собиралась с духом для мести.
Я нашла Нину внутри беседки в самом дальнем углу пансионного дворика. Она умиротворенно попивала коктейль, с нечеловеческим равнодушием наблюдая за царившей под фонарями суетой. Она любовалась этим зрелищем!
— За что ты ее отравила? – с места в карьер бросила я, присаживаясь рядом. Так, как будто бы между прочим. Ну как будто про погоду.
— Она знает, за что, – улыбнулась Нина.
Я поразилась ее спокойствию. Все‑таки неудивительно, что в свое время ей пришили дело об убийстве футболистов. Если на их отравление она реагировала так же, как сейчас на то, что Ленку увезли на «скорой», я бы тоже тогда выписала ордер на ее арест, не задумываясь.
— Так это вслед за нею ты приехала сюда, в «Курганы»?
— Ты путаешь, – с подчеркнутой мягкостью поправила меня Нина. – Это она приехала вслед за мною. Я знала, что она поедет за мной, куда бы я ни отправилась, и привела ее именно сюда. Догадываешься, почему, а, миссис Марпл?
— У меня есть версия, но твоя, думаю, более правдива, – я вернула Нине «подачу». Она ее приняла.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Конечно, Нина никогда не смогла бы вычислить, кто на самом деле отравил футбольную команду. Даже если бы очень захотела. Но она точно знала, что это дело рук Лены. Потому что та сделала все, чтобы Нина так думала.
Почему‑то, когда Нина очутилась сначала в СИЗО, а потом и в колонии, про нее моментально забыли все. Все, кого она знала в прежней жизни. И даже Миша, в которого она так верила и появления которого сильнее всех ждала. Не забыл про нее только один человек. То, что посылки и передачи, которые она регулярно получает с разных адресов и от разных людей, на самом деле отправляет один и тот же доброжелатель, Нина заподозрила не сразу. Вначале, оглушенная своим новым положением, она просто воспринимала неожиданно приходящие ей подарки с «большой земли» как продолжение того нереального сюра и трагедии абсурда, в которую она по какой‑то нелепости угодила. Примерно на пятой посылке, пришедшей от какого‑то очередного совершенно незнакомого ей адресата, Нина, наконец, задумалась: кто же он – этот таинственный благодетель и почему он, тщательно шифруясь и не повторяясь в посредниках, регулярно ей помогает? А то, что посылки на самом деле всегда собирает один и тот же человек, не оставляло сомнений.
Если печенье, то всегда один и тот же сорт бельгийской выпечки. Да и галантерея – носки, белье, носовые платки – явно выбирала одна и та же женская рука.
Кто? Зачем? И почему анонимно?
Над «кто» и «зачем» Нина ломала голову не слишком долго.
Как бы ни хотелось верить в лучшее и думать, что где‑то на земле есть чрезвычайно любящее и заинтересованное ее судьбой человеческое существо, по здравому размышлению сильнее всех оказывалась самая неприятная версия: очевидно, настоящий отравитель все‑таки ощущает некую вину и пытается этими подачками успокаивать собственную совесть. Совесть у этого «кого‑то» – не очень прожорливый зверек и легко успокаивается мыслью о паре трусов и носков, отправленных в женскую колонию.
Нина долго пыталась представить, что же это может быть за человек и что происходит у него в душе, но так и не смогла нарисовать для себя психологический портрет этого чудовища.
Она не могла вообразить, что происходило в душе той, которая решилась на такое (а Нина все больше склонялась к мысли, что и яд подсыпала, и ее подставила именно женщина). Не в силах придумать, каким может быть этот человек, Нина решила просто вычислить его.
Это оказалось не так‑то просто и быстро, но чего у Нины было навалом и дофигища – так это времени, чтобы писать длинные письма, снова и снова отправлять их, вступать в затяжную переписку со всеми посредниками, которые отправляли ей посылки, и пытать, спрашивать, увещевать и уговаривать их, по крупицам собирая информацию о том, кто на самом деле за ними стоял. Вода камень точит, а многократно заданные вопросы рано или поздно встречаются с ответами.
К концу пятого года интенсивной переписки Нине даже удалось худо–бедно собрать фоторобот своей благодетельницы. Еще какое‑то время потребовалось на то, чтобы вспомнить, где она видела это лицо, и найти людей, которые помогли ей незнакомку опознать.
Тяжело собирать информацию, когда ты заперта за высоким забором, а все письма, которые ты отправляешь на «большую землю», получают на конверт клеймо–штемпель с номером Исправительного учреждения. Сложно получать ответы на вопросы, заданные в таких письмах. Но не невозможно.
Так что, когда Нина праздновала свое 10–летие в колонии, она уже довольно хорошо представляла себе, кто такая Лена Моисеенко, и даже располагала ее домашним адресом. Она, пусть и с опозданием, узнавала перипетии личной жизни той, кто из‑за ширмы следил за нею все эти долгие годы.
В юбилей со дня гибели футбольной команды «Динамо», когда телеэкраны страны в очередной раз упоминали это происшествие, уже ставшее историей, Нина позволила себе хулиганство. Она написала Лене письмо. Нет, конечно, она не стала дразнить судьбу и писать открытым текстом: «Ты, запредельная сука, думаешь успокоить свою совесть посылками? Ты и правда надеялась, что я никогда не узнаю, что это ты замочила 11 парней и подставила меня? А не хочешь ли ты приехать и посидеть вместо меня хотя бы оставшиеся лет 15?» Нет, конечно, Лена тщательно взвесила каждое слово. Она хотела лишь слегка испугать пациента, и, понимая всю безнадежность своего положения, затеять с Моисеенко затяжную, но щекочущую нервы игру. Поэтому письмо ее было предельно отстраненным и корректным, оставляющим Лене шансы сохранить лицо и даже разыграть удивление и недоумение, если потребуется. Но нужный эффект на ее микроскопическую совесть оно все‑таки должно было произвести.
