— Мы пойдем, пожалуй, — гибко поднялась Огненноволосая.
Они с Яриллой уже надевали обувь в прихожей, когда я поняла, что чего-то не хватает для завершенности ситуации. Чуть не опрокинув кресло, я выскочила к ним.
— Ирка, ты чего? — поднял голову коленопреклоненный Ярилла, шнуровавший ботинок Огненноволосой.
— Книжку, — севшим голосом потребовала я.
— Какую?
Я ожидала от нее подобного вопроса, но никак не думала, что он будет задан с таким искренним недоумением.
— Книжку мне!
Воздух между нами натянулся и зазвенел.
— Ах, книжку, — с тихим смехом она поднесла пальцы ко лбу. — Вечная рассеянность…
Книжка была уже аккуратно уложена в рюкзачок. Она извлекла ее и протянула мне, повторив свою очаровательную улыбку.
— Всего доброго, — мрачно сказала я.
— Привет Серафиму! — пропела она на прощанье.
Прижимая к груди спасенную книжку, я в раздумье бродила меж снующих с одеялами и подушками Иванниковых. Хотелось немедленно встать под душ и хорошенько отмыться от взглядов Огненноволосой, а также сделать генеральную уборку квартиры. Сияющая слава «Рэроса» несколько померкла в моих глазах, и перспективы связей с ним уже не вызывали былого щенячьего восторга.
И вдруг в кармане моем заиграл Моцарт. Ликуя, я выхватила телефон и заметалась, отыскивая уединенное место. Им оказалась просторная кладовка, где стояли лыжи и висели зачехленные шубы. Я плотно притворила дверь и, освещенная только призрачным телефонным светом, зашептала:
— Серафим, ну наконец-то! Велели мне телефон не выключать, а сами…
— Я еду за вами. Диктуйте адрес.
— Давайте на остановке Старцева, на трамвайной. Я там буду ждать.
— Понял.
— Пожалуйста, побыстрее… Серафимушка…
Я выбралась из кладовки и сказала честной компании: «Ухожу. Не спрашивайте почему».
Олан снял с вешалки свою куртку, намереваясь меня проводить.
— Пусть Леон идет, — сказала Дарья. — С ним вернее.
— Нет, — проронил Олан.
— Да ты назад дорогу не найдешь! Это тебе не степь, тут, между прочим, улицы довольно кривые, и дома высокие, одинаковые все.
Она говорила с легкой издевкой, явно намекая на какой-то известный им обоим эпизод из Олановой бурной жизни. Олан не удостоил ее ответом. Молчал он и все время, что мы шли через пустыри, а на остановке только щурился в темноту сквозь ветер.
Просигналили, остановились у тротуара белые «Жигули».
— Ну пока, Олан. — сказала я, — спасибо.
Он молча поднял вверх два пальца знаком «V», и я кинулась к открывающему дверцу Серафиму.
— Кто это? — спросил он, цепко вглядываясь в темноту, куда скрылся мой провожатый.
— Это? Олан.
— Ты хорошо его знаешь?
— Нет. Он приезжий. Из казахских степей, говорят. А что?
— Сейчас вам лучше не общаться с незнакомыми.
Мимо нас понеслись редкие огни засыпающего города. У меня на языке вертелось начало фразы — что-то вроде «Ах, Серафим, у меня такое происходит, такое…»
— Расскажете дома, — шепнул он и взял мою руку.
И тут же отступили темнота, холод и тревога, и стало совершенно ясно, что теперь-то наконец все образуется и все будет хорошо.
Водитель врубил шансон, и мы молчали до тех пор, пока за окнами не потянулись темные пустоши Камской долины.
А затем из-за поворота показался Замок.
Конечно же это всего лишь «Замок», в кавычках, это всего лишь автостоянка, магазин, банкетный зал и маленькая гостиница, красный кирпич в турецком исполнении. Но если посмотреть с дороги в сторону реки, на поросшую кустарником пустынную Камскую долину, если увидеть только его — без рекламных щитов и неона, без блестящих автомобильчиков, припаркованных на подметенной площадке, если бросить на него мимолетный взгляд в спокойный пасмурный день, когда краски обретают благородную мягкость и пейзаж одевается нездешней патиной, — он мелькнет и исчезнет, вызвав полустертое, ошеломляюще важное воспоминание, некую мерцающую в глубинах мысль. Эту мысль непременно нужно довести до конца, но — слишком мимолетно видение, слишком быстро скрывается за поворотом…
Серафим расплатился с водителем, и мы вошли в ярко освещенный холл. Несколько мраморных ступенек, секьюрити, улыбчивая девушка за столиком. Мысль о том, что Серафим сейчас поведет меня мимо них, резко обожгла мне лицо.
— Только четные ступеньки, — вдруг произнес Серафим негромко, почти не поворачиваясь ко мне.
Моя рука покоилась на сгибе его локтя, и, прежде чем до меня дошел смысл его слов, я, словно в танце, синхронно с ним поставила ногу на вторую ступеньку, и дальше — через одну, и снова. Никто даже ухом не повел в нашу сторону, мы миновали девушку и неподвижных охранников с непринужденностью бездомных теней, проходящих ненароком сквозь часовых в цитадели Кэров. Дальше был короткий коридорчик и другая, винтовая, лестница в спокойном свете холодных настенных ламп.
— Здесь немного сложнее, — предупредил Серафим и зашагал, сосредоточенно бормоча: «Вторая, четвертая, пятая, шестая, восьмая, седьмая, девятая…»
С первым шагом мне кажется: ступенька — беломраморная клавиша — приводит в движение невидимый глазу огромный механизм, и грандиозный рояльный молоточек, обтянутый облачным войлоком, описывает величественную дугу в звездном небе и ударяет по невидимой струне, протянутой над Камской долиной. Струна отзывается гулом, который не успевает утихнуть, когда следующий молоточек несется к следующей струне и наполняет ночь новым вибрирующим тоном. Повторяю шаги, почти не прислушиваясь к подсказкам. В том месте, где надо шагнуть с седьмой на девятую, Серафим чуть-чуть приподнимает меня — короткий полет.
Танцуя под медленную музыку, извлекаемую посредством нашего танца, мы оказались на вершине башни, наполненной гулом равнины и неба.
Здесь располагался один-единственный номер, дверь которого Серафим открыл пластиковым ключом-картой. Интересно, если бы эволюция средств открывания-закрывания дверей шла в обратном направлении — от карточки к ключу, — называли бы металлический продолговатый предмет с бородкой и круглым ушком карточкой? С этой мыслью я вошла в просторный двухкомнатный люкс, Серафим включил свет, и стало ясно, что двухкомнатностью и заканчивается сходство его пристанища с люксом. Номер не был отделан: первозданные краснокирпичные стены, ковер приглушенных тонов на середине цементного пола, никаких телевизоров, ваз, люстр и зеркал. Из обстановки — неизвестно как попавший сюда старинный письменный стол и два кресла с высокими резными спинками. Голая лампочка несмело освещала это аскетическое великолепие.
