Утром следующего дня я уже бродил по берегу, ожидая грузо-пассажирскую шхуну из Куале. Повсюду виднелись следы урагана. Берег был частью размыт, сотни пальм повалены. Возле рифов торчали останки судна. Там кружили чайки. Бродя напротив рокового места, я заметил в песке что-то темное. Наклонился, разгреб — человечья рука. Маленькая. Очевидно, подростка-меланезийца. Первым порывом было — бежать к людям, звать их на помощь. Но поблизости не было других людей, кроме наемников. Не сознавая, зачем это мне нужно, я стал раскапывать песок — обнажилось вздувшееся тело мальчика со следами ссадин. Спохватившись, я присыпал его. Пройдя несколько шагов, я наткнулся еще на один труп. Небольшие, длинноногие крабы при моем приближении резво проковыляли до линии прибоя и, подхваченные волной, скрылись в глубине.
На этот раз это была девушка или девочка — лицо искажено разложением, возраста не установить…
Возвращаясь к бухте, я лихорадочно ощупывал глазами каждый метр серого песка. Повсюду мерещились мне трупы. Испытывая одышку, я добрел до склада. Навстречу мне поднялся часовой. Он узнал меня.
— Привет, старина, — сказал я тоном посвященного во все тайны, — дорого же им обошлись эти меланезийские недоростки!
Я присел на камень, он протянул мне сигарету, и я взял ее, чтобы дымом отшибить запах человеческой гнили, который теперь преследовал меня.
Часовой сделал пару глубоких затяжек.
— Конечно, — сказал он. — Я не был в деле, но полагаю, они зацепили за товар не меньше восьмидесяти тысяч.
— Пожалуй, побольше, — сказал я.
Он смерил меня взглядом.
— Нет, такса здесь стабильная: тысяча двести за девчонку и тысяча за мальчишку… В Гонконге или Сингапуре они идут гораздо дороже. Я встречал семьи, которые полностью кормятся за счет двух-трех девчонок. Конечно, если те в полном соку.
— Сколько же заколачивает девчонка? — голова от табачного дыма у меня кружилась, зубы мелко стучали и скулы ныли не известно отчего.
— Заработки разные: в Африке одно, в Латинской Америке другое, в Штатах третье. В Нью-Йорке такса — 20-30 гринбэкс[4]. А в Гондурасе, к примеру, в три раза ниже, даже если публика солидней… В Венесуэле я как-то выложил хозяину за визит сто долларов, — эти слова охранник произнес с чувством особого достоинства. — Не номер в клоповнике, а отдельная вилла. Даже газон подстрижен. Представляешь?..
Эта тема меня не волновала. Теперь я знал, куда исчезли дети из Укатеа: наемники угнали их сюда, чтобы продать по тысяче долларов «за штуку».
— Ты видел, как это было?
— В темноте что увидишь? Тут сильное течение, и когда баржу швырнуло на рифы, огни, естественно, погасли. Команда, когда не удалось запустить машину, перебралась в шлюпки, ну, а «обезьяны» все потонули. Они были заперты в особом отсеке, — бывает ведь, что морскую полицию не успевают «смазать» или она артачится.
— Я слышал, если бы открыли люки, кое-кто спасся бы…
— Опасно, — возразил наемник, — риск — всегда риск, а так концы в воду. Если кто-то и выбрался, пошел на корм акулам. Океан в этом смысле надежен…
«Уехать! Уехать! Прочь из этих проклятых мест!..»
Я не представлял себе, где конкретно осяду и чем займусь, но знал твердо, что никакой политикой отныне заниматься не буду. Хватит, с меня довольно! Пусть говорят что угодно — плевать на всех!..
В вестибюле отеля, где я брал ключи, меня увидел Макилви.
— Приятель, — неприлично громко заорал он, качаясь и вздрагивая головой, чтобы сохранить равновесие, — где это так отполировали тебе морду? Если ее выкрасить ваксой, ты вполне сойдешь за аборигена!
Он увязался за мной, хотя я сразу сказал, что утомлен с дороги и должен отпариться в ванной.
— Ты отстал от жизни, — захохотал Макилви. — В отеле нет горячей воды. И не будет. Электрический свет погаснет через час-другой, поэтому иди-ка побрызгайся под душем, а мне позволь заказать ужин сюда в номер. Черт возьми, надо же выпить за твое возвращение!..
Горячей воды, действительно, не было. Я полез под холодный душ, рискуя простудить поясницу. Когда я растерся полотенцем и сменил белье, стол был уже накрыт. При виде яств у меня слюнки потекли — омлет с беконом, прекрасный сыр и настоящий пшеничный хлеб. Разумеется, была еще рыба с бананами и две бутылки французского вина.
Макилви курил сигарету и с торжествующим видом глядел на меня.
Я тотчас же набросился на еду.
— Когда-либо прежде ты видел пьяного Макилви?
— Вижу впервые, да и то уверен, что ваш мозг работает, как часы.
— И это для меня тяжелее всего…
Мы пили вино, и я радовался про себя, что скоро уеду в Европу. Макилви между тем рисовал картину стремительного распада власти в Куале, намекая на какую-то сатанински опасную игру, которую вели какие-то силы. Он не делал ни малейшей попытки расспросить меня о целях моей поездки на Вококо. Возможно, это было хитрой уловкой, но у меня складывалось впечатление, что Макилви ничего не интересует, кроме собственной шкуры и личной обиды.
— …Плевая стычка с мятежниками обнажила гниль и никчемность режима. Кто бы подумал, кто бы мог вообразить, что положение диктатора, еще вчера незыблемое, вдруг так пошатнется! Все отвернулись от Такибае. Все! Скандалы нарастают лавиной, повсюду апатия, коррупция, откровенное попрание законов и в то же время колоссальная беспомощность власти. Она еще болтает и носит кокарды, но все уже видят, что режим падет в ближайшие дни. И главное — нет силы, какая могла бы его заменить.
— А мятежники?
Макилви только рукой махнул.
— Этого не допустят… Хотя то, к чему приведет вмешательство, окончится коммунизмом.
— Вы всерьез?
Макилви наклонился ко мне.
— Всю свою жизнь я боролся против коммунизма. А что выходит на поверку?.. Увы, теперь коммунизм — последний шанс утереть кое-кому нос и избежать национального крушения. Я оскорблен до глубины души… Мы самая обманутая нация! Нам изо дня в день прививали отвращение к пропаганде, ведя при этом самую подлую пропаганду. Теперь мы ни во что не верим. Именно это и было целью тех, кто нашими руками свернет шею Такибае и следом свернет шею нам самим…
Макилви уронил голову на стол, кажется, вознамерившись вздремнуть. Но нет, выпрямился и вновь налил себе вина.
— Моих шефов интересуют деньги и звезды, ничего больше. Они близоруки, как куры… Весь ужас положения в том, что мы вынуждены все больше ставить на негодяев, чтобы удержать на себе штаны. Но логика такова, что негодяи все больше оголяют наш зад. Они все более изобличают нас… Ты честный, порядочный обыватель, старина Фромм, но и ты стягиваешь с нас штаны… Если мир погибнет, в этом вина и таких обывателей, как ты. Я полагаю, даже главная вина. Вы создали миф, и все бродили в сивушном облаке мифа, хватая друг друга за глотки, пока толпой не сорвались в пропасть…
