Граф Набедренных понадеялся, что вся округа убоится выходить в исподнем на снег и тем избавит его от живописания благополучно утонувших на дне бутылки нюансов. Хотелось прямо сейчас принести какой-нибудь обет построже, но на ум, как назло, не приходило ни одной подходящей ритуальной формулы, а без формулы такие дела, конечно, не делаются.
Он кивнул галлюцинации, развернулся, запахнул пальто (стараясь не задумываться, что же там с рубашкой), и так и не смог решить, стоит ли повиниться перед мистером Брэдом Джексоном. И в каком тоне теперь продолжать беседу.
— В голове не укладывается! — отчего-то прошептал мистер Брэд Джексон. — В Европах мужчинам, которых застали в двусмысленной ситуации, грозила бы тюрьма.
— В самой надёжной тюрьме нет ни стен, ни решёток, а роль надзирателя берёт на себя стыд. Это особенно ясно видел господин Йыха Йихин, оборудовавший при своём борделе так называемые аскезные — помещения, где можно было всецело предаться стыду, охватывающему душу после побед тела.
Мистер Брэд Джексон бросил на графа Набедренных короткий, но предельно внимательный взгляд.
— Хотите сказать, часть нынешних учебных аудиторий, а то и секретариат, могут оказаться бывшими помещениями, посвящёнными стыду?
Граф Набедренных улыбнулся в полной растерянности. И, пожалуй, порадовался, что подспудный смысл высказывания мистера Брэда Джексона не задел — а об Академии всегда поразмышлять приятно.
— Увы, точными сведениями я не обладаю. Но готов поставить на изолированные закутки, которые идут по правую руку, если подниматься по лестнице. Они располагают к бегству.
— Граф… а это правда, что бордели с оскопистами существуют в Петерберге по сей день? — любопытство мистера Брэда Джексона было таким ребячливым и одновременно неловким, что от сердца немедленно отлегло. Всё, что там могло и не могло лежать.
— Существуют, конечно. Другой вопрос, что после смерти господина Йыхи Йихина, несомненного гения и первооткрывателя, салоны подобного рода опростились, пришли в духовный упадок. Господин Йыха Йихин сочинил оскопистов как памфлет на скопников, проживающих благочестивыми общинами вдали от мирской суеты. Он утверждал, что скопническая чистота эгоистична, и приглашал всякого, у кого достаточно средств, прикоснуться к чистоте альтруистической.
— Альтруистической? — засмеялся мистер Брэд Джексон. — Но ведь это коммерция, и при том — самого кощунственного толка! Скопники — всё ж таки религиозная секта.
— Оскописты господина Йыхи Йихина настаивали на том, что они тоже секта. А оказание соответствующих услуг за деньги было их послушанием, — граф Набедренных вздохнул: — Ничего этого теперь не осталось, одна лишь выхолощенная эстетика — кружева, собачьи ошейники да уровень эрудиции, призванный удовлетворить самого взыскательного ценителя бесед… Духовная же основа утеряна безвозвратно.
— А вы проверяли?
Мистер Брэд Джексон взлетел на крепко сбитый сугроб и взирал оттуда с неприкрытым лукавством. Граф Набедренных поймал себя на готовности получить за шиворот снежком — вероятно, виной тому был вид мистера Брэда Джексона. Изрядно мягкие черты в сочетании с некоторой общей угловатостью заставили бы заподозрить в нём несовершеннолетнего, не будь он принят в Академию вольнослушателем.
— Так проверяли или нет, граф?
— Вы вынуждаете меня краснеть — я действительно позволил себе грех не подкреплённого опытом суждения. Это низко и недостойно. Молю вас, молчите о моём позоре.
— Вы будете моим должником. Впрочем, можете рассчитаться прямо сейчас — если мы выпьем ещё.
Удостоверившись, что луна по-прежнему высоко, граф Набедренных покачал головой:
— Невероятной удачей будет найти в этот час открытое питейное заведение поблизости. Ни в коем разе не отговариваю вас от попыток, но предупреждаю о более чем возможном разочаровании.
— Да? Как жаль, — понурился мистер Брэд Джексон. — Хотя подождите… Я снимаю комнаты через две улицы отсюда, и уж вино-то у меня должно было остаться.
Перспектива понижения градуса графа Набедренных страшила, зато повысить иной градус — температурный — он был бы не прочь. Поскольку и шарф, и перчатки, и леший ведает что ещё были принесены в жертву сегодняшней лунной ночи, комнаты через две улицы пришлись как нельзя кстати.
Мистер Брэд Джексон предупредил о вздорном нраве хозяйки, а потому поднимались они в молчании, досадуя на всякий всхлип половиц, а ключ проворачивали нежно, как грабители отмычку.
В комнатах, по счастью, было натоплено — да так, что при закрытом окне и не продохнёшь. Мистер Брэд Джексон неодобрительно пощёлкал языком, коснувшись бока винной бутылки, и постановил, что ей требуется побывать в снегу. На графа Набедренных накатило малодушие — дефицит души под гнётом дорвавшегося до тепла тела. Он думал было отговорить мистера Брэда Джексона студить вино прямо сейчас, но тот лишь пообещал управиться в одиночестве и как можно скорее.
Графу Набедренных хватило сил только скинуть пальто да опуститься на тахту, прочие же действия в этом нежданном пекле казались излишними. Мысли текли степенно, как воды Великого Индокитайского канала. Когда граф Набедренных увидел его впервые, он донимал каждого встречного индокитайца вопросом, сколько же людей понадобилось, чтобы создать такую осязаемую государственную границу. Встречные индокитайцы ухмылялись с подвохом и отвечали не имеющими непосредственного отношения к делу притчами. После того путешествия, уже в Петерберге, родители журили графа Набедренных за привязавшуюся пространную манеру говорить и клялись, что до самого совершеннолетия больше не возьмут его с собой в Индокитай — поскольку детский разум якобы не умеет сопротивляться влиянию. К последнему путешествию, из которого родители не вернулись, они наверняка успели позабыть о тех клятвах, но граф Набедренных всё равно не смог поехать: нервы его пребывали в столь плачевном состоянии, что от Индокитая он отказался по своей воле, предпочёл запереться в спальне с книгами да зашторить окно. Он знал, что родители утонули, решившись поучаствовать в первом спуске совместного с императорскими верфями корабля, но императорские верфи присылали ему столь велеречивые соболезнования за подписью Индокитайского Императора, что сам этот спуск представлялся графу Набедренных сложной и многочастной погребальной церемонией, по сравнению с которой факт смерти уже казался не слишком значительной деталью. Смерть лучше рождения, ибо её уродливую суть можно затемнить церемониями, заглушить песнопениями и забросать цветами, а мерзость рождения первозданна и противится мишуре. И уж это суждение графа Набедренных было подкреплено опытом самым непосредственным: перед последним родительским путешествием ему хватило хозяйской придури оказать финансовую поддержку одному слуге, попавшему в сложное положение, — в частности, дать денег на жильё для его понёсшей подруги, которая лишилась рабочего места в кабаке. Понёсшая подруга чем-то не устроила новых соседей, они объявили её воровкой, и слуга упросил чрезвычайно юного, но всё ж таки графа Набедренных показаться перед скандальными соседями и тем их утихомирить. Граф Набедренных слуге симпатизировал больше приличествующего, а потому согласился и жильё понёсшей подруги посетил — по несчастливому совпадению как раз в то утро, когда ей вздумалось рожать. Сцена эта юного графа Набедренных потрясла и отвратила настолько, что вечером он слёг с лихорадкой, а в ближайшие недели и вовсе не мог без содрогания смотреть на людей — ведь все они были рождены и наверняка именно таким путём. Содрогание же при виде женщин и по сей день иногда настигало графа Набедренных, но чаще в перетопленных до удушья кошмарах, нежели наяву. Наяву всегда найдётся способ отвлечься, занять мысли и взор чем-то иным, а кошмар наваливается своей жирной тушей и заставляет глядеть в упор, лезет буквально в нутро, не разрешает высвободиться, не даёт даже поучаствовать в первом спуске совместного с императорскими верфями корабля, знай себе щекочет дыханием и творит непотребства…
