– Саламандра, – шепчет она чуть бессвязно. – Ты знаешь сказки про саламандру, которая не горит в огне, оттого что была раньше прекрасной девушкой? Или юную колдунью, которую нельзя сжечь, оттого что она сама по себе огонь?
– А удушить её можно? – вполголоса говорю я в ответ. – В объятиях. Поглотить, как незрелые виноградины её сосков. Впитать её гладкую нежность всей моей кожей. Утопить…
Что на этих словах изливается из меня со стоном – горячее семя или прохладная вампирская кровь? И чей это стон?
Я так думаю, Абсаль понесла с той самой первой ночи. Хотя было куда как много похожих дней и ночей – больше, чем можно себе представить. Человеческие сроки не властны над сумрами, обыденность тоже. Все мы привыкли считать, что ребенок зреет в материнских глубинах два года, но этот срок отсчитывался приблизительно. Наши женщины, как я говорил раньше, были похожи на тех зверей, что и зачинают, и прикрепляют плавучее до того семя к стенке его живой колыбели, и рождают в наилучшие сроки благодаря мягкому диктату природы. А биологические часы человека всегда работают неумолимо, как часовой механизм запущенной бомбы.
Это было событием – и не только потому, что дети у нас появляются редко и после длительных приготовлений, как физических, так и духовных, причём лишь по обоюдному согласию.
Потому, что такого согласия не было – мы вовсе не думали о плодах нашего слияния. Не было и сбалансированного сходства природ: я был человеком, сумром и металлом, она – землёй, растением и животным, а моя доля в её порождении была ничтожна.
– Вы различны – вас соединил и обручил огонь, – как-то провещал Хельмут с необычной для него важностью.
И всё время, пока росло овальное уплотнение в матке моей жены и поднимался ее живот, росло и наше изумление. Ни один естественный сканер не проникал внутрь оболочки, а более жёстких методов мы боялись.
– Оно твёрдое и гладкое на ощупь, – говорила самая опытная из наших акушерок. – Не знаю, как это пройдет через родовые пути, когда вырастет, хотя его окружают невероятно сильные и гибкие ткани. А иссекать его раньше срока было бы чистым варварством.
– Я тоже не знаю, – отвечала ей Абсаль, – но Ясень и другие деревья убеждают меня, что всё получится как надо.
– Откуда им знать?
– Откуда они знают обо всём? Из памяти рода. Она у них куда обширней, чем у людей и сумров вместе взятых.
Вот бы ещё они объяснили одну несуразность – или тут нужно совсем иное слово? Когда я впервые взял на руки человеческое дитя, что вылупилось из первородной глины подобно второй Еве, мне не приходило в голову удивляться тому, что у него есть пупок. Возможно, я представил себе некое земное чрево, что вы́носило этот прекрасный плод…
Но когда её собственное чрево начало расти, а впадина – обращаться в выпуклость наподобие бутона, тогда мне всё чаще начало приходить в голову, что моя девочка похожа на меня самого. В том, что именно из моего пупка пророс цветок, что оплодотворил Беттину. Умозаключение странное, однако не лишённое логики…
Абсаль нисколько не страдала от своей беременности – хотя бы в этом была похожа на весь Сумеречный род. Разве что у неё развилась неудержимая тяга к свежему морозному воздуху: днём только и жила, что за пределами жарко натопленного дома, протаптывая тропки по всему лесу, беспечно спускаясь к глади замерзших вод, заговаривая с каждым встречным кустиком, вжимаясь всем телом в стволы любимых сосен и вязов, подманивая свистом птиц, белок и зайцев. Этакая Снегурка в новогоднем лесу – когда древесность спит, в ней торжествует теплокровное начало. А ночью при луне она могла даже танцевать на снегу босыми ногами, завернувшись в тонкий плед, и приходилось списывать всё это на её уникальную сущность. Ещё Абсаль полюбила разговаривать с книгами: знать грамоте было не обязательно, чтобы уметь проникать мыслью за их твёрдые корки, едва касаясь пальцами корешков. Наши информационные «филактерии» могли очень быстро научить живым и мёртвым языкам любого желающего, но это не было так интересно, как впитывать знание прямо из первоисточника.
Я, как мог, оберегал мою жену от тяжкого труда, готового на нее свалиться: никто из нас не был белоручкой, и новые задачи требовали напряжения всех сил, хотя бы и ментальных. Что тоже не очень полезно для сидящего внутри малыша, каким бы он ни был чудом природы.
Кто пребывал там в тишине, какой плод: яйцо в плотной кожистой или прочной известковой оболочке? Зародыш, связанный тугим узлом? Миниатюрная планета? Никто не улавливал внутри биения сердца.
Так продолжалось до первых солнечных дней. Собственно, уже в январе, по словам Абсаль, началась весна света: белые стволы берёз становились нежно-розовыми, в стёклах брошенных высоток рано утром зажигались ясные оранжевые огни, будто там поселялись новые обитатели, а сугробы и следы на тропинках отбрасывали синевато-лиловую тень. Ветви норовили стряхнуть с себя груз декабря – был он на сей раз поменьше прошлогодних.
– Деревья тепла надышали, – объяснял Хельмут. – А еще Гольфстрим ожил и континенты сближаются. Перекочевывают в более тёплые места.
Я, кстати, чувствовал эти мощные подвижки на себе – в ночное время, когда я засыпал рядом с дремлющей Абсаль, мне казалось, что я резво плывущий дельфин и мою толстую гибкую шкуру изгибают стремительные океанские волны. Воплощение торжества гидродинамики. Но откуда такое знал Хельм – и от кого? Может быть, этот удивительный человек – палач, воин, предводитель людей – умел говорить с деревьями на их языке, потому что побывал одним из них?
Иоганн, более всех Волков падкий на всевозможные тайные доктрины, теоретически подтвердил наши заключения.
– Древний континент Лемурия был целостным. Атлантиду то называют его преемницей, то считают, что они существовали рядом миллионы лет. Но, во всяком случае, Ойкумена в допотопные времена представляла собой широкое и плотное кольцо союзных континентов: Гиперборея, Арктида, Рутас, Му, Пацифида – и Атлантида в центре броши. Или же то был гигантский щит, который частью ушёл под воду, частью раздробился на более мелкие осколки.
– Будто под ударом гигантского копья, – кивнул Хельмут. – А что не потонуло – изрядно сморщилось и скукожилось: оттого и возникли горы. Так что, получается, теперь некая сила стягивает лоскуты и в то же время поднимает кверху? Так вода должна прямо-таки потоками сбегать с крутых скалистых стен или чего там ещё.
– Пока не должна, – усмехнулся Волк Иоганн. – Это происходит куда медленнее, чем живём мы сами. Ты же видишь – это открывается лишь во сне и прочих мечтаниях, когда контроль за телом ослабевает.
