В тот день перед уходом я заглянула в кабинет Гэри.
– На сегодня хватит. Ты хотел перекусить?
– Да, только подожди немного, – ответил он. Выключил компьютер, сложил бумаги стопкой. Затем поднял глаза. – Хочешь сегодня поужинать у меня? Я готовлю.
Я с сомнением посмотрела на него.
– Ты умеешь готовить?
– Только одно блюдо, – признался он. – Но хорошее.
– Давай, – согласилась я.
– Отлично. Только придется сначала купить ингредиенты.
– Не стоит беспокоиться…
– По пути есть магазин. Минутное дело.
Мы поехали на разных машинах, я следовала за ним. Чуть не упустила его, когда он внезапно свернул на парковку. Это был магазин деликатесов, небольшой, но изысканный, высокие стеклянные банки с импортными продуктами соседствовали на стальных полках со специальной утварью.
Я сопровождала Гэри, пока тот искал свежий базилик, томаты, чеснок, лингуине.
– По соседству есть рыбный магазин, там можно купить свежих мидий, – сказал он.
– Звучит заманчиво.
Мы миновали секцию кухонных принадлежностей. Мой взгляд блуждал по полкам – перцемолки, чеснокодавилки, щипцы для салата – и остановился на деревянной салатнице.
Когда тебе будет три, ты потянешь полотенце с кухонной стойки и уронишь на себя эту салатницу. Я попытаюсь поймать ее, но промахнусь. Край салатницы оставит порез в верхней части твоего лба, и придется наложить шов. Мы с отцом будем держать тебя на руках, всхлипывающую, перепачканную заправкой для салата цезарь, все долгие часы, что проведем в приемном отделении.
Я протянула руку и взяла салатницу с полки. Движение не было вынужденным. Напротив, оно было таким же необходимым, как попытка поймать салатницу, когда та будет падать на тебя: единственно верный инстинкт.
– Мне бы пригодилась такая салатница.
Гэри посмотрел на нее и с одобрением кивнул:
– Вот видишь, не зря мы сюда зашли.
– Да, не зря.
Мы встали в очередь, чтобы оплатить покупки.
Задумайтесь над фразой: «Кролик готов к еде». Интерпретируйте «кролика» как объект, который едят, и предложение станет объявлением, что скоро будет подан обед. Интерпретируйте «кролика» как объект, который ест, и это будет намек вроде того, что может произнести маленькая девочка, прося мать открыть пакетик кроличьей еды. Два очень разных высказывания, вероятно, взаимоисключающих в пределах одного конкретного дома. Тем не менее каждая интерпретация является верной, и определить смысл предложения может только контекст.
Представьте, как свет касается воды под одним углом и проходит сквозь нее под другим. Объясните это тем, что разница в показателях преломления заставила свет изменить направление, – и увидите мир так, как видят люди. Объясните это тем, что свет минимизировал время, необходимое чтобы достичь цели, – и увидите мир так, как видят гептаподы. Две очень разные интерпретации.
Физическая вселенная была языком с полностью двусмысленной грамматикой. Каждое физическое явление представляло собой реплику, которую можно понять двумя совершенно разными способами, причинным и телеологическим; оба были верны, и ни один нельзя было отбросить, сколько ни обращайся к контексту.
Когда предки людей и гептаподов впервые обрели искру сознания, они видели одинаковый физический мир, но по-разному интерпретировали свои ощущения; сложившиеся мировоззрения стали результатом этого различия. У людей развилось последовательное восприятие, у гептаподов – одновременное. Мы переживали события по очереди и понимали их взаимосвязь как причины и следствия. Они переживали все события одновременно и понимали лежащую в их основе цель. Цель минимизирования или максимизирования.
Мне вновь и вновь снится сон о твоей смерти. В нем я карабкаюсь на скалы – я, можешь себе представить? – а ты, трехлетняя, сидишь в подобии рюкзака за моей спиной. Мы всего в нескольких футах под уступом, на котором сможем отдохнуть, но ты не хочешь ждать, пока я заберусь на него. Ты начинаешь выбираться из рюкзака. Я приказываю тебе прекратить, но, конечно, ты меня не слушаешь. Я чувствую, как твой вес смещается с одной стороны рюкзака на другую, когда ты вылезаешь; затем чувствую твою левую ногу на плече, затем правую. Я кричу на тебя, но не могу высвободить руку, чтобы тебя схватить. Я вижу волнистый рисунок на подошвах твоих кроссовок, когда ты карабкаешься вверх, а потом вижу, как под ними смещается камень. Ты скользишь прямо мимо меня, а я не могу пошевелиться. Опускаю глаза и вижу, как ты исчезаешь далеко внизу.
Потом внезапно я оказываюсь в морге. Санитар откидывает простыню с твоего лица, и я вижу, что тебе двадцать пять.
– Ты в порядке?
Я сидела в постели; Гэри проснулся от моих движений.
– Да. Просто испугалась. Секунду не могла понять, где нахожусь.
– В следующий раз можем остаться у тебя, – сонно предложил он.
Я поцеловала его.
– Не волнуйся, здесь хорошо.
Мы свернулись клубком, моя спина у его груди, и снова заснули.
Когда тебе будет три, и мы будем взбираться по крутой винтовой лестнице, я буду особенно крепко держать тебя за руку. Ты выдернешь руку.
– Я могу сама, – скажешь ты и отодвинешься от меня, чтобы это доказать, а я вспомню тот сон.
В твоем детстве эта сцена повторится бессчетное число раз. Я почти верю, что благодаря твоей противоречивой натуре именно мои попытки защитить тебя приведут к тому, что ты полюбишь скалолазание: сначала «джунгли» на детской площадке, потом деревья в зеленой полосе вокруг нашего района, скалодромы в альпинистском клубе и, наконец, скалы в национальных парках.
Я закончила последнюю основу в предложении, положила мел и села за стол. Откинулась назад и оглядела написанное мной огромное предложение на гептаподе B, которое покрывало всю доску в моем кабинете. Оно включало несколько сложных клауз, и мне неплохо удалось их объединить.
Глядя на такие предложения, я понимала, почему гептаподы разработали семасиографическую систему письменности вроде гептапода B; она лучше подходила биологическому виду с одновременным восприятием. Для них речь была узким местом, поскольку требовала последовательного выстраивания слов. На письме же все отметки на странице были видны одновременно. Зачем надевать на письменность глоттографическую смирительную рубашку, требуя, чтобы она была такой же последовательной, как речь? Гептаподам бы это и в голову не пришло. Семасиографическое письмо естественным образом использовало преимущество двухмерности страницы; вместо того чтобы скупо выдавать морфемы по одной, оно сразу предлагало целый лист, заполненный ими.
