В ответ на господские вопли на пороге возник слуга, одетый в засаленные штаны и рубаху. Испуганно оглядываясь, он подбежал к очагу и закрутил вертел как очумелый, поливая тушу жиром из ковша.
– А с чего ты решила, что я убил твою сестру? – вдруг без всякого перехода спросил он совершенно трезвым голосом и посмотрел ей в глаза.
– Я узнала нож.
– Этого не может быть. У каждого мастера свой клинок. Этот именуют «Побеждающим»… Здесь на лезвии рядом с именем кузнеца девиз владельца – его гравируют в тот день, когда мастер получает клинок. Это не моя джамбия, я ей не пользуюсь. Она просто лежала здесь… Клянусь небом, я не поднял бы на Бьянку руку!
– А я клянусь, что это тот самый нож.
– Я был в отъезде, а кинжал… Проклятие!
Рэндальф с ужасом посмотрел на кинжал, которым только что отрезал очередной кусок мяса, вскочил и, размахнувшись, с силой метнул его. Жалобно зазвенев, клинок воткнулся в дубовую стреху.
– Пошла вон, дура! – заорал он, грохнув кулаками о стол. Кубок подпрыгнул и закачался. – И ты пошел! – он повернулся к слуге. – Пошли вон, пока я не убил вас обоих! Ну!
Втянув голову в плечи, слуга умчался как ошпаренный.
А Кловин сидела не шелохнувшись и смотрела на барона. Звериные глаза светились, пытаясь прочесть правду на его лице.
Но они видели только боль и ярость.
Тяжело дыша, Рэндальф рухнул в кресло и рассмеялся. Опять схватил кубок, чокнулся с воздухом в ее сторону и залпом опрокинул его. Потом обеими руками подтащил к себе окорок и впился в него зубами. На его римском носу выступили капельки пота.
Нестерпимая вонь горелого мяса заполнила зал. Черный дым повалил от забытого кабана. Но барон жевал, глядя перед собой, и ничего не замечал.
Кловин ждала, не явятся ли в нем горе или ярость, торжество или отчаяние, но в глазах его поселилась пустота. Он пил и не пьянел.
Вдруг он повернулся к ней.
– Можешь вернуться к нему, если хочешь.
Он взмахнул рукой, и из темноты выступил подмастерье в цветах Гильдии.
– Отведи ее в покои мастера Билэта. И пошел вон, я сам разденусь перед сном. Да, принеси еще вина.
Прежде чем Кловин поднялась со скамьи, Рэндальф утер рот рукавом и поманил к себе подмастерья.
– И поздравь от меня моего брата с успешно сданным экзаменом! – тихо сказал он.
Когда она была уже в дверях, он вдруг проорал ей в спину:
– Да будем мы все прокляты! И пусть каждый получит то, что хотел! Вот лучшая месть!
Таким она его и запомнила. Грязная рубаха с пурпурной каймой у горла, загорелая рука в перстнях, сжимающая кубок, да обманчивая жизнь глаз, за зеленью которых притаилась пустота.
Аида была права. Она, как мне кажется, была права слишком часто для девушки ее возраста, которая должна маяться с одинокой розой на трамвайной остановке, переживая последние минуты неуверенного свидания. Но она не была девушкой и никогда не держала в руках ни одной розы. Мозг ее, выверенный, как арифмометр, был нацелен на поиски истины. Когда она свистом подзывала крыс или неуловимым касанием пальцев подчиняла себе человеческую плоть, в ее глазах жил потусторонний блеск, который пугал меня. Я никогда не хотел истины так же сильно.
Глядя, как она зубами перекусывает провода или свинчивает пробки, я чувствовал, как во мне просыпается страх, виденный мной в глазах Эдички. Рядом с ней я и ощущал себя Эдичкой – ждущим чудесного откровения о правде, жаждущего воссесть на трон Давидов и править народами, 144 тысячи из которых будут собраны в квадратном Небесном Городе 86.
Я боялся ее. Нет, шею-то я свернул бы ей с легкостью, все-таки я был взрослый мужик. Я терялся от ее одержимости, от ее твердой уверенности, что она точно знает вектор, по которому следует двигаться, что она знает, как надо. Мой отчим тоже знал, как надо. Но это знание было сродни славянофильству или теориям Густава Лебона 87 – массы, массы, массы, которые управляемы, у которых корни, которые должны…
Аида была абсолютно одна. Для нее даже ближние были подернуты флером небытия, окутаны собственной неполноценностью, сквозь которую и проникали ее пальцы, несущие боль и возвращающие к бытию.
Когда мы ужинали на помойках, пробираясь к настоящей лаборатории, которая находилась вовсе не там, где раздался взрыв, я терзал ее вопросами.
– Боль, – говорила она, сворачивая голову украденной курице или кошке и ловко обдирая ее, – это и есть та самая нить, которая привязывает душу к телу. Не будь боли – душа никогда не узнает, что нужно телу, потому что тело для души – ярмо. Душа держит вокруг себя молекулы, изнемогая от них, и радостно рвется на свободу в любую щель раны или инфекции. Боль связывает два в одно. Если я сделаю тебе больно – в это мгновение ты станешь человеком – единым существом, преодолевшим две разнонаправленные силы. Ты станешь собой. Поэтому Бог делает человеку больно.
В другой раз мы остановились зачерпнуть воды из арыка, и Аида всыпала в пластиковую бутылку кристаллы марганцовки. Вода затуманилась и окрасилась в розовый.
– Через десять минут будем пить. Какая фигня плавает в этой жиже, даже представить страшно. Это как Таинство причастия: вливаешь в себя свежие гены, которые заменят в твоей ДНК поврежденные. Только назад дороги не будет. Если ты повернешь, они восстанут против тебя и убьют тебя. Причем умирать ты будешь до самой смерти – медленно и мучительно.
Замерев от надвинувшейся на меня догадки, я отстранил протянутую бутылку и поймал ее жизнерадостно сверкающий взгляд.
– Ты знала моего отца?
Аида улыбнулась и откинула свалявшиеся косы за спину.
– Да кто ж из подопытных его не знал?
– А почему ты не говорила об этом?
– Да мы знакомы два дня. Или мне надо было объявить об этом прямо в подземелье?
Мальчишек мы с собой не взяли.
– Не хочу обосраться перед тусовкой, – объяснила она мне и велела им ждать ее в аэропорту. – Если не приду в течение недели – делайте, что хотите. Лучше пробирайтесь в Москву железкой. И никого к себе не подпускайте.
Она одарила их белозубой улыбкой и, закинув рюкзак с оторванной лямкой за спину, пошла вперед. Я двинулся следом.
На третью ночь, а мы шли пешком только по ночам и только по окраине, на нас напали озверевшие от жары и паразитов собаки. Вначале мы услышали лай, а потом из темноты выступил вожак и два загонщика. Они шли классической римской свиньей, пока остальные собаки, шавки помельче и потрусливей, обходили нас сзади.
Я всегда боялся собак. Мгновенный паралич сковал мои руки и ноги, а сердце словно опустилось в бульон и поплыло по липким волнам страха.