В наушниках послышалось сопение. Да, Никита Доброумов тогда изумленно засопел, потом затих и разинул рот. Хмель окончательно слетел с него.
"— Теперь понимаю — шепот Никиты был срывающимся — Это не просто оборонная сеть. Подымай выше.
— К сожалению, мы не успели завершить проект до распада Союза. — быстро и горячо рассказывал ученый — Антропов предвидел угрозу распада страны, заставляя работать на износ. Но мы опоздали. Подозреваю, что Левшов в одиночку довел проект до конца. А центр управления сетью он похитил только для того, чтобы ее испытать. Мне трудно судить, я не знаю деталей происшедшего. Видимо, ваша Контора или вояки засекли какие-то эффекты, связанные с работой сети. Быстро вышли на Левшова. Арестовали его…
— А дальше?
— Сам подумай, Никита. Нужна ли твоим коллегам сеть, способная производить товары на коммунистических началах? Это подрыв их господства. Обесценивание денег их спонсоров. Сеть "Нанотех" могла бы накормить миллиарды голодных, вылечить неизлечимых, дать каждому изобилие и достаток. Но в представлении твоих коллег, такая сеть знаменует собой конец цивилизации. Ну, ну, не обижайся… Я знаю, что ты не таков. Но ты оглядись — кто тебя окружает в РСБ? Ясно, что после ареста Левшова твои коллеги хотели одного: чтобы он использовал сеть "на благо государства", как они это понимают. Скажем откровенно: в агрессивных, захватнических целях. Он конечно отказался — надо знать его характер и убеждения. И тогда с ним произошло… то, что произошло.
— Хм… Борис, все это слишком фантастично. Допустим, я на секунду поверю в твою версию. Сразу бьет в глаза логическая неувязка. Ты говоришь: сеть "Нанотех" мощнее атомной бомбы, если ее использовать как оружие. И тут же утверждаешь, что ее владельца поймали как кролика. Притащили в тюрьму, давили на него, погубили. Так почему ж он не отбился от нападавших? Почему он не установил с помощью этой сети тот общественный строй, который считает справедливым? Ведь нынешние порядки, как я понял, его не устраивали? Борис, ты ведь это имел в виду, говоря об убеждениях? У него был свой план справедливого устройства, как я понял. Так почему он, имея в руках оружие мощнее ядерного, не захватил в стране государственную власть, чтобы реализовать свои представления о добре?
— Ох… — тяжело вздохнул Тулинцев — Надо знать характер покойного Алексея, чтобы это понять. Тут действительно, без бутылки не разберешься…
— Ну, давай откроем еще бутылку. Вот. Твое здоровье, Борис. Итак?
— Вот смотри, Никита. Ты услышал о том, что у человека есть свой план переустройства. И есть в руках сила. Ты сразу спросил: почему же он не захватил государственную власть? Это типичное мышление политика. Хоть ты и не занят политическим сыском, но ты из Конторы, а там все мыслят именно так. Кстати, в противоположном лагере, у бунтовщиков — та же логика. Но если бы она у всего населения была такой же — мы не испытали бы катастрофу девяностых годов. Левшов, в разговорах со мной, часто задавался вопросом: почему распался Савейский Союз. Одной из причин этого распада он считал… что бы ты думал?
— Ну… Даже не знаю.
— Максимализм савейских людей! Не рабскую покорность, не овечье следование любой "политике партии", не пассивность, не безыдейность, не мещанскую бесхребетность — а противоположную черту. Максимализм. Видишь, насколько неадекватным было сознание этого человека? Он не понимал, что максимализм и энтузиазм сопровождают этапы роста, а для упадка характерно обратное — цинизм, прострация, утрата идеалов и стремление к личному преуспеянию за счет краха целого. Взять хотя бы Ромейскую империю в период упадка — там было тоже самое.
— Да уж. Ни следа максимализма. Сами открывали ворота варварам…
— Вот видишь. Один пример, а уже видно — в области обществоведения и политики Левшов был сущим младенцем. А ты спрашиваешь, почему он не взял власть. Да если бы сознание современников Левшова не было реформистским, благостным и примиренческим — еще вопрос, чем бы все кончилось в девяностые годы. Дельцин бы победил, или взяли бы верх другие силы, подлинно прогрессивные. Кстати, Левшов победу Дельцина именовал не иначе, как "революцией". Я, говорит, пережил одну революцию, и больше не желаю видеть ничего подобного. Ну вот, видишь: человек именует реакцию "революцией". Это что, адекватно? Дальше ехать некуда. И вот эта боязнь потрясений, сладенький пацифизм и абстрактный гуманизм, о неправильности и вредности которого постоянно, со школы еще, нам твердили — да Левшов не слушал, очевидно — сыграли с ним злую шутку. Конечно, он был гением в области техники и инженерии. Был он и смел, и стоек, и убеждения имел. Пожертвовал жизнью ради своего пацифизма. В моральном отношении — чистый человек. Но как политик и философ он мне напоминал…
— Кого напоминал?
— Знаешь… Какого-то гомункулюса из пробирки, успевшего подняться до сверхклассовой морали в классовом обществе. Он поднялся до общечеловеческой морали, хотя человечество далеко не едино. Живя в первобытном лесу, он его принимал за райский сад, где волк и ягненок мирно пасутся бок о бок. Ну, и понятно, что первый же волк…"
В наушниках воцарилось скорбное молчание. Наконец, вновь раздался голос Тулинцева. Опьянев, он говорил все невнятнее, но речь оставалась членораздельной:
"— Покойный вообще относился к политике насторожено. Если средний обыватель называет ее "грязным делом", то он именовал борьбу политических групп "обезьяньими играми". Независимо от того, какие идеи стоят за каждой из этих групп.
— Вот как?
— Да. И я сильно подозреваю, что в число таких "обезьяньих игр" он включал даже войну с алеманским фашизмом, да и вообще всякую попытку угнетенных распрямить спину и добиться своего освобождения. В истории таких попыток было немало. Ты слушаешь?
— Да, да. Борис, я хочу знать о покойном Левшове все. Понимаешь, абсолютно все! Взгляды, привычки, страхи, странности, фобии…
— Была у него фобия. Он боялся партий и групп. В любой организации ему чудилось что-то зловещее. Ну, ясно, что с таким настроением он не мог опереться ни на одну из групп нашего общества. Еще такая особенность была: очень хорошо знал историю техники, но вырывал ее развитие из общего потока… И ставил как бы над обществом, вне общества.
— Что-то вроде техницизма? Самодовлеющего, не так ли?
— Угу. Алексею даже не приходил в голову вопрос: почему изобретение паровоза в Инглезии изменило эту страну, а такое же изобретение в Рабсии, в те же годы — не привело ни к чему. У нас ведь паровоз долго оставался лишь игрушкой… Из-за того, что политический режим в Империи был, мягко выражаясь, неблагоприятным для прогресса. И вот эту связь между политическими переворотами и внедрением новой техники, скрываемой под спудом старой элитой, он не всегда осознавал ясно. Он еще мог признать необходимость революции для прошлой эпохи, для электрификации Рабсии. Но признать ту же самую закономерность для сегодняшнего дня — никак не хотел. Верил в "лимит на революции", поставленный то ли богом, то ли кем… Нет, дорогой Никита. Гениальный инженер Левшов не был ни шантажистом, ни "ужасистом", ни бунтовщиком, ни политическим заговорщиком. Он был просто мирным, хорошим человеком. Слишком хорошим для нашего грешного мира. Потому и погиб."
