— Это не лицемерие, а самоограничение, — возразил Дан. — Нежелание задевать других.
— Самоограничение, — сказал Маран, — это когда человек о части своих мыслей умалчивает. А когда он думает одно, но говорит другое, это лицемерие.
— Почему обязательно другое?
— Хочешь сказать, что самоограничение это затрагивает не только словесное выражение мыслей, но и сами мысли? — спросил Маран.
Дан покраснел.
— Лично я всегда говорю то, что думаю. По крайней мере, стараюсь. Но ограничиваю ли я себя в мыслях?.. Может, и так.
— Вообще-то я не имел в виду тебя… — начал Маран, но Дан перебил его.
— Теперь ты сам лицемеришь, — буркнул он. — Перестань!
Маран промолчал, но вмешался Патрик.
— Не знаю, как насчет Дана, но я себя в мыслях не ограничиваю. Однако большинство людей занимается этим постоянно, факт бесспорный. Но сдается мне, ты слишком многого хочешь от рядовых представителей человечества. По мне свобода мысли это удел немногих.
— Как и мышление вообще, — проворчал Дан.
— Но без свободы мысли не может быть никакого творчества, — заметил Маран. — Если не считать таковым всякую доктринальную мазню и писанину. Вот мы качаем головами и сокрушаемся, что здесь не появились ни Леонардо, ни Бах. Извините, господа земляне, но сколько веков назад был ваш Леонардо? И кто у вас сейчас? Донато? Вы можете обидеться за своего знаменитого современника, но, если честно, ведь все его картины вместе не стоят одного подсолнуха Ван-Гога. А сколько веков назад был Ван-Гог? Где ваши писатели и композиторы? Театр? Кино? Или вы называете искусством ваши телепрограммы? Вы сейчас схватитесь за спасательный круг — наша техника! Наука! Гиперпространственный прыжок! Может быть, то, что я вам скажу, покажется ересью, но развитие техники само по себе не может восполнить умирания созидательного начала. Ну придумаете вы новый способ перемещения по Земле, сейчас вы тратите на это часы и минуты, будете передвигаться мгновенно, выиграете время. Для чего? Усовершенствуете свое стереовидение, доведете до логического конца, когда создастся впечатление, что актеры играют в вашей комнате. И что они будут играть? Нести ту же ахинею, что сейчас?.. А этот наркотик!.. Вначале я удивлялся глупо-радостным лицам, только потом узнал…
— Ты имеешь в виду эйфорин? — спросил Патрик.
— Да. Безопасный наркотик!
— Он действительно безопасен, — сказал Артур. — Конечно, ничего хорошего в нем нет, но… Его придумали от отчаяния, век назад Земля была заражена наркоманией в ее опаснейших видах, морфий, героин, медленная смерть или быстрое разложение. Чтобы как-то выманить из этого кошмара целые поколения, разработали эйфорин.
— Топор заменили гильотиной, — заключил Маран.
— Это не совсем так. Эйфорин не разрушает здоровье, не укорачивает жизнь…
— Конечно. Он только отупляет. Люди, которые неспособны получить радость от творчества или любви, глотают эту дрянь и забывают и то немногое, что умели.
— Кстати, — сказал Патрик, — я все жду, когда ты заговоришь о любви.
— Что ты называешь любовью? — осведомился Маран. — Надеюсь, не те упражнения, которые проделываются парочками на ваших улицах у всех на глазах? Бездарно и неумело. Грубо и примитивно. Меня поражает даже не отсутствие естественной стыдливости или сдержанности, а то, что никто не стесняется своей некомпетентности, нет, чтобы спрятаться подальше и поглубже. Но об этом я говорить не стану. Я ведь знаю только то, что на виду.
— Увы, — сказал Патрик, — то, что не на виду, еще хуже. Ведь на улицах забавляются юнцы, еще крепкие физически. А те, что прячутся, как ты говоришь, подальше… Ладно, не будем об этом, тут твоей критики не надо, мне самому найдется, что сказать… Достаточно, Маран. Я согласен, если мы еще не зашли в тупик, то близки к тому. И в чем же ты видишь выход? В создании федерации?
— Не знаю, выход ли это, — вздохнул Маран. — Но попытка его найти. Если сложить вместе вашу технику, нашу не вполне умершую способность к творчеству…
— Кевзэ, — сказал Дан.
— Да, и это тоже. Элементы телепатии. Ген гениальности, который, возможно, найдется благодаря здешним жителям. Мне жаль, что мы не поладили с палевианами. Эмпатия не самое плохое свойство, если им правильно распорядиться. Да и вообще, мы ведь тоже стремимся испытывать сильные чувства, в конце концов, в чем смысл и назначение искусства как не в создании того же эмоционального поля, в котором заблудились палевиане. Так что они гораздо ближе нам, чем им кажется. И это ведь не все. Неизвестно, что нам даст звездный атлас.
— И что мы будем со всем этим делать? — спросил Дан.
— Что? Человечество все время порождало две категории ищущих: одни хотели сделать людей лучше, другие пытались найти наилучший образ жизни для людей таких, какие они есть. Первые потерпели поражение. Не исчезли, они и сейчас существуют или, по крайней мере, появляются иногда, но потерпели поражение. Потому что в большинстве своем люди довольны собой такими, какие они есть. И это большинство нашло приемлемую для себя форму существования. Тот самый цивилизационный тупик. Наверно, все-таки надо вернуться к первой категории поисков. Помочь человеку обрести какие-то новые качества… — Он вдруг оборвал свою речь и добавил, как это с ним нередко случалось, совсем другим тоном: — Впрочем, может, я и преувеличиваю. В конце концов, даже Самый Старший пришел к выводу, что и эдуриты способны меняться.
— Слушайте! — воскликнул Патрик. — А ведь мы так и не выяснили, Эдура ли это! Что если нет? Если это очередная заблудшая колония, а метрополия еще где-то?
— Может, что-нибудь выяснится на Земле, когда мы расшифруем книги из хранилища. — сказал Дан.
— Ну тогда айда на Землю!
Сеанс уже подходил к концу, когда Маран и Дан поднялись в гостиную кариссы, где она позировала художнику в ослепительно-алом платье, замечательно контрастировавшем со множеством оттенков белого, которым была декорирована комната. Яркий солнечный свет, падавший в окно, недалеко от которого она сидела, придавал насыщенность красному бархату ее наряда и блеск ее черным волосам. Маран сразу попросил у художника разрешения понаблюдать за его работой и подошел поближе, но Дан постеснялся и вместо того, сидя чуть поотдаль, изучал самого художника. Крип, так его звали, был среднего роста, светловолос, с большим горбатым носом и печальными карими глазами. Обыкновенный человек в синих брюках и белой рубашке без кружев, на которой выделялась массивная серебряная цепь с крупной чеканной бляхой, все честь по чести. И только, когда художник положил кисть и объявил, что на сегодня довольно, Дан встал и приблизился, чтобы взглянуть на портрет, уже достаточно прописанный. Подошла и карисса, посмотрела и спросила удивленно:
