В самом деле: хотя он набросил на плечи свою неизменную мантию, но под ней была одна широко подпоясанная рубаха и штаны. Даже ноги были в одних носках.
– В общем, – деловито продолжил он, снимая часть опояски и надевая на меня, а другую половину закрепляя на своей талии, – смотреть вниз и по сторонам тебе будет нельзя, а почему – поймешь, когда прибудем на место. Между кожаными обручами – цепь, я всё продумал ещё до того, как ты возник в доме. Ты будешь двигателем, а я стану направлять – как-нибудь справимся.
– Только не вздумай всучить мне очередную фуляровую сморкалочку, – отозвался я, заранее сожмурившись.
Но, кажется, то был кусучий шерстяной шарф. Его плотно повязали вокруг моей физиономии – и я столбом воспарил кверху, волоча за обе руки тяжёлого на подъём Хельмута.
Как-то сразу он стал задавать мне, ослепшему и почти глухому, верный курс через облака или просто влажный туман. Некие длинные перья слегка щекотали кожу, в ноздрях першило не без приятности, волосы, которые я всегда закалывал тугой заколкой, расстегнулись и теперь стелились по ветру, хлеща по спине. Сквозь шарф пробивалось то яркое сияние, то не менее пронзительная темнота. В ушах засели тугие пробки, в горле стоял клубок: возможно, я бы и задохнулся, если бы мне было необходимо дышать. Уже почти совсем…
Но тут Хельм, который всё время вёл меня, точно пилот гондолы – аэростат, вытащил свою левую руку из моей и скомандовал:
– Теперь сдёрни повязку. Это здесь.
Я и Хельмут почти неподвижно парили над бескрайней белизной, под чистым небом удивительного изумрудного оттенка: ни солнца, ни созвездий. Нечто подобное рукояти меча рассекало эту белизну – то была одетая льдом и снегом гора, на самой вершине которой выросло дерево с прямым стволом и округлой кроной. Не дуб, Не ясень. Не секвойя. Вообще несравнимо ни с чем: широкие сердцевидные листья были словно отлиты из зелёного золота, складки жемчужно-серой коры выгибались наподобие органных труб, корни оплетали всю вершину и спускались вниз подобно застывшему водопаду.
Мы опустились и стали рядом с деревом. Здесь снега не оказалось – некий пухлый и лёгкий осадок одного цвета со стволом.
– Что это, Хельм?
– Ты её видел издалека на том самом острове. Гора Каф, Гора Сумеру. Можешь отыскать множество иных имён, и все они будут пригодны.
– А дерево?
Я хотел добавить, что раньше его не видел, но усомнился: не таким уж большим оно оказалось, раза в два выше садовой яблони. Или то я вырос, пока сюда летел?
– Гаокерен. У меня был двуручный клинок с его изображением в перекрестье.
Он порылся в углублении между корней и вытянул оттуда узелок:
– Снимай с себя всё – одежду, обувь, исподнее. Давай мне. И становись вот сюда.
На этих словах Хельмут освободился от своей мантии и разложил на корнях рядом с моими ступнями – красной стороной кверху.
– Хорошо. А сейчас поплотнее прислонись к стволу спиной.
Я послушался – и будто погрузился в тугую воду. Хельмут поднял одну мою руку и тотчас перехватил чем-то поперёк запястья. Проделал то же с другой. Вокруг моей шеи легло ожерелье гарроты, по щиколоткам – браслеты оков. Не из металла – из чего-то более скользкого и обтекаемого. Только пояс, что надел на талию мой палач, остался таким, как и был, – из бычьей кожи – и намертво прикипел к коре.
– Теперь самое главное, – сказал он строго. – Я вызову это и уйду. Ни помочь, ни довести твои муки до смертного предела я не вправе. Они только твои и ничьи больше. И победа твоя, и поражение тоже.
– Тогда прощай навсегда, Хельм. Так я и не узнал, кем ты был на самом деле.
Он улыбнулся – чуть печально:
– Ты и так это понял: царём. Тем, кто блюдёт и испытывает. Кто заключил договор с самым прекрасной из воплощённых Сил и держит на побегушках остальные. Антитезой Ахнью. Но, знаешь, никогда не говори «навсегда». И никогда не проси прощения – даже таким околичным образом. Только делай. Делай – и да поможет тебе в сем живой булат, растворённый в тебе.
А потом достал халцедоновую окарину из нагрудного кармана рубахи, повернул ящерицу спинкой кверху и подул.
Невероятной силы и красоты мелодия закружилась в воздухе, как лист, опавший с Мирового Древа.
Я погрузился в неё и стал с ней одно с Древом, что постепенно втягивало в себя мою плоть.
Туман, окутавший было меня до колен, расступился, и далеко внизу я увидел голубой шар с белыми прожилками облаков и тонко вырезанной на фоне океана геммой: цветок и лист. Сердцевина цветка была куда ярче лепестков, на которые как будто легла тень.
Тень, которую отбрасывало беглое оранжево-пурпурное пламя.
В тот самый миг, когда я это понял, Ахнью на крыле ветра перебросился через кольцеобразный пролив в одном месте, потом в других – и охватил края населённых континентов.
Я стал Землёй, которой было больно и страшно от пала снаружи и тяжело бурлящего огня внутри, ибо туда тоже проник непрошеный Чистильщик, чтобы под водой пройти к капсулам горючих останков, свинцовым ящикам Пандоры, в которых было заключено смертельное излучение. К нефтяным линзам и контейнерам с радиоактивными отходами, что были недоступны сверху и вплавь.
Некая часть меня еле сдерживалась, чтобы не извиться всем скованным узами телом от нестерпимой боли.
Но на моих волнах уже покачивались с бока на бок тяжелогруженые ковчеги, и вредить им было нельзя.
Ахнью в свой черёд изменился – одна струя его не торопясь проникала сквозь молекулы толстой брони, чтобы разложить лучистую отраву на безвредные частицы, другая стремительно захватывала сушу. Я видел, как от легчайшего касания его струй обширные кроны вспыхивали, как головка спички, и гасли: чёрные угольные дыры на фоне тлеющего пурпура.
Посреди этой пламенной багряницы и под надзором Летучего Шара лежала в родах моя дочь Сильвана, Лесная; я не столько видел её, окутанную нестерпимо жарким покрывалом, сколько ощущал. Нет, видел, вопреки всему, тоже – будто её необъятное тело подступило к самым моим ногам. Не глазами: их не было. Но своей болью, в которую её страдание влилось тонким ручейком, переполнившим чашу.
Ахнью обогнул и это препятствие, ускоряя бег, – ему, очевидно, хотелось преодолеть самый длинный лепесток, евразийский, в одно время с более короткими. На круглом блюде Антарктики вспыхнул и загрохотал Эребус, извергая вместе с лавой бегучее пламя. Но я уже не почувствовал этого – состояние блаженства и некоей высшей чистоты пришло на смену ужасу.
А потом, наконец, я сказал Ариману:
«Ты дошёл до предела вод и до границ суши. Ты завершил работу, что была от тебя надобна. Умались».
«Чьим именем ты заклинаешь меня, Хайй ибн Якзан, Живой, сын Сущего?» – промолвил он.
