— Гриша, если я встречу эту старуху, что мне с ней делать? — спросил, уходя, Антон у старшины инвалидов.
Гриша, блеснув на солнце спицами, скользнул по наклонным желобкам в кладовку, вернулся с банкой консервов.
— Передай ей от меня! — бросил банку Антону.
Тот окончательно уверился, что Гриша спятил. Мало того, что отсылает неведомой старухе банку консервов, так еще надеется, что Антон передаст.
Побросав инструменты в мешок, Антон увидел Теллера, волочащего из леса длинную железную трубу. Труба пролежала в земле не один год, а потому сама была как земля — грязная, вонючая, в свисающих космах мха. Антон опустил мешок, подошел к Теллеру, помог донести трубу. Теллер не выразил ни малейшей благодарности, даже не пробормотал на диалекте «Данке шен».
Антон вскоре совершенно освоился в котельной, и единственное, о чем мечтал, — чтобы ничто не нарушало его счастливую жизнь. Он потерял счет дням. Пожалуй, впервые в жизни труд приносил что-то похожее на радость — на чужих развалинах он строил свой дом.
Антон обследовал поле за стеной. Осенью там вполне можно будет собрать по колоску треть мешка пшеницы. Агроном-ветер засевал брошенные поля злаками и плевелами, цветами и сорняками, корнеплодами и ягодами. Предстоял кропотливый поиск нужных для огорода семян. Пока что Антон приносил с широко раскинувшихся полей кое-какую твердо вставшую на путь одичания, но пока еще годную к употреблению зелень.
Возле одной из дач Антон обнаружил кустики табака, любовно взрыхлил под ними землю. Часть листьев положил сушиться на железной пластине в котельной. Позаботившись о куреве, Антон поставил бродить в очищенном от ржавчины чане брагу из одуванчиков. Она быстро принялась в тепле, бурно задышала под крышкой, замутилась плесенью.
Буквально из ничего Антон склепал самогонный аппарат. Осталось только решить проблему змеевика.
Обследуя развалины, он обнаружил немало книг с окаменевшими, заплесневевшими обложками, частично выдранными страницами. Книги определенно использовались для растопки печей и под самокрутки. В собственной котельной под дерюгой Антон наткнулся на целый ящик книг, разложенных по непонятной ему системе.
Все мало-мальски сохранившиеся книги он сложил в углу, но к систематическому чтению пока не приступил. Это было очень тяжелое занятие. Многих старых слов Антон не понимал. От чтения мелких строчек быстро уставали глаза, начинала болеть голова.
Теплыми летними вечерами Антон подолгу сидел на неизвестно как сохранившемся крыльце. Он мазал лицо и руки брагой, охочие до его крови комары не так досаждали. В небе появлялись звезды. Ночью отчетливо ощущалась невозможная космическая чистота воздуха, пронзительно контрастирующая со зловонным, населенным призраками болотом.
Антон смотрел на звезды и с изумлением чувствовал, что ему не хватает слов, чтобы разобраться в своих новых переживаниях. Для старых переживаний слов хватало — они, как и слова, были просты и конкретны. Звезды одновременно были близко — он их видел — и в то же время бесконечно далеко — он никогда не узнает, что там. Это вызывало смутную тоску, словно он был предназначен для чего-то большего, чем просто прожить короткую жизнь, защищая спину, и умереть в мгновение, когда про эту самую спину забудет. Содержание тоски не отливалось в форму слов. Так же, как и совершенно необъяснимое сожаление о людях вообще, хотя вряд ли кто-нибудь из этих людей, глядя вечером на звезды, пожалел бы самого Антона.
Книги были старые — с черточками, закорючками между словами. В тех, по которым учился Антон, остались только точки в конце предложений. Он наугад перелистывал страницы — там шла речь о временах и людях давно канувших. Это роднило то, о чем писалось в книгах, со звездами. Они одинаково существовали — не существовали. Чем дольше Антон над этим думал, тем очевиднее ему становилось, что он вне вечной — звезды, книги, наверное, чего-то еще — стороны существования. Ему хотелось переступить грань, но он не ведал пути. Это было вне известных и понятных ему слов и дел, это было вроде радиации — невидимой, но пронизывающей. Только в отличие от радиации настоящей, не убивающей тело, а тревожащей душу.
В одно из таких сидений он увидел вдали слабенький огонек. Взгляд Антона заметался между звездами и огоньком. В небесах было слишком величественно, безнадежно просторно для человека. На в общем-то тоже достаточно пустынной земле было тесно и неуютно от равнодушного, жестокого порядка. Антон легче легкого отпал от вечного, сам не заметил, как очутился в лесу на пути к огоньку. В руке — доведенная до ума дубина, конец которой он утяжелил свинцом, оснастил острыми шипами. По мере приближения Антон установил, что огонек — хитрый, гнутый, как сабелька, то есть костерок горел под прикрытием, увидеть его можно было только с земли, да и то под определенным углом.
Подкравшись еще ближе, Антон убедился, что костерок запалил великолепный мастер светомаскировки. С двух сторон греющегося, а быть может, помешивающего что-то в котелке мастера защищала сходящаяся прямым углом стена. Зайти спереди Антон не решился. Он бы в этом случае не увидел ничего. Зато мастер — все как на ладони. Если он с оружием — а с чего это ему быть без оружия, допустим, без арбалета, — ему проще пареной репы послать Антону в грудь каленую стрелу. Бессмысленно было и красться вдоль стены. Там сухие ветки, обязательно хрустнет под ногами. Оставался единственный путь — поверху, по стене.
Это был плохой путь.
Стена была узка, волниста, как зазубренное лезвие. Антон только начал движение, а уже сбил в кровь колени, разорвал единственные, не имеющие цены штаны. Висящая на поясе, доведенная до ума дубина цеплялась за стену, как якорь корабля за дно моря.
Антон чуть не задохнулся от ярости, когда, наконец, разглядел, ради чего порвал штаны, — дремучую старуху в разноцветных лохмотьях, мирно покуривающую у забранного в жестяные доспехи костерка. Лохмотья шевелились на ветру, старуха напоминала кучу сгребённых осенних листьев. Еще Антон успел рассмотреть, что старуха — белой расы, у нее прямой нос, довольно ровно подстриженные седые волосы, выцветшие голубые глаза, а на голове вязаный колпак.
Он вдруг понял, что вся его крадучая предосторожность тщетна. Старуха давно повернула жестяной козырек над огнем, свет сместился в сторону, тень скрючившегося на острой стене Антона четко легла на подсвеченную стену. Старуха смотрела на стену, как на экран. На экране Антон как будто скакал верхом на недавно исчезнувшем животном — лошади. Он был вынужден признаться себе, что всадник из него никакой.
