— Но тут нужна целая бригада от госбезопасности, которая должна работать во взаимодействии с Особым отделом флота, — возразил я премьеру, повернулся к министру госбезопасности и вопросительно посмотрел на него.
Игнатьев жестом предложил мне продолжить разговор с Булганиным.
Я снова повернулся к премьеру и продолжил, но уже в другом направлении:
— Я хочу поставить вас в известность, товарищ Председатель Совета Министров, что я фактически уже не служу в органах госбезопасности, поскольку выведен в резерв и работаю лектором в обществе “Знание”.
— Мы вас понимаем, — прервал меня Игнатьев, — но и вы тоже поймите, что принадлежность к органам и доверие партии и правительства — не обязательно сопутствуют друг другу. Конечно, органы тоже примут участие в расследовании. Бригада от МГБ уже создана… — Министр тяжело вздохнул и продолжил: — Но я боюсь, что ей удастся узнать немногое. Этот взрыв, что совершенно ясно, будет стоить мне моей должности. Я фактически уже не министр государственной безопасности. Меня заменяют генералом Серовым.
— Начальником ГРУ? — спросил я, несколько удивившись выбору претендента на столь специфическую должность.
— Представьте себе, — развёл пухлыми ладошками Булганин, — все спецслужбы страны попадают под единое начало, как при Ежове. — Он поморщился с таким видом, как будто не от него, в частности, зависел выбор кандидата на должность главного стража государственной безопасности.
“Да, — подумал я, — теперь Абакумову конец, Серов сведёт с ним старые счёты”. Но вслух сказал:
— Я никогда не занимался военными вопросами. Тем более — флотскими. Кроме того, если уж созданы государственная, военно-морская комиссия и комиссия государственной безопасности, то в какую из этих комиссий я должен войти?
— Ни в какую, — ответил Булганин, — специально под вас будет якобы сформирована Чрезвычайная Комиссия Президиума ЦК, а вы будете якобы её чрезвычайным и полномочным представителем с гигантскими правами.
От слов “Чрезвычайная Комиссия” на меня повеяло тёплым ветром романтической революционной юности с возбуждающими порывами, пропитанными пороховыми газами. Чекисты имели огромные права вплоть до расстрела на месте. Я хотел спросить, будут ли у меня такие права, но Игнатьев, видимо, прочитав мои мысли, сказал:
— Вы будете иметь самые обширные полномочия. Вам будут обязаны оказывать содействие все партийные, советские и административные органы. В случае надобности кого-нибудь допросить вы можете рассчитывать на полное содействие местного органа МВД и прокуратуры, Вам выдадут специальное удостоверение.
“Хорошенькие дела, — подумал я, — “гигантские полномочия”, а чтобы кого-нибудь допросить, надо обращаться за содействием в милицию или, извините за выражение, — в прокуратуру”. А вслух поинтересовался:
— А могу я также рассчитывать на содействие местных органов госбезопасности и флотской контрразведки?
Игнатьев вздохнул, а Булганин отвёл глаза. Мой вопрос был принципиальный, поэтому я молчал и спокойно ждал реакции.
— В принципе — да, — помявшись, ответил министр госбезопасности, — но нам бы хотелось, чтобы вы вели свою работу независимо от контрразведки, поскольку у тамошних товарищей уже есть версия и, она может оказать на вас сильное влияние.
— И какова эта версия? — осмелился поинтересоваться я, хотя совсем не должен был это делать. Их версию я, так или иначе, но узнал бы.
— Товарищи считают, — прокашлялся Игнатьев, — что это сделали итальянцы.
Лукич неожиданно рассмеялся и замолчал. Я тоже молчал, не понимая, что вызвало смех ветерана.
— Лукич, — прервал я затянувшуюся паузу, — что смешного ты сказал?
— Тебе это сейчас трудно понять, но если бы ты знал, что означало слово “итальянцы” на языке Игнатьева в конце сороковых годов, ты бы, может, тоже смеялся.
Дело в том, что одно время, как раз в процессе “дела врачей”, которое вёл Игнатьев, “итальянцами” и “французами” на рабочем сленге чекистов называли евреев. Например, звонит куратор от МГБ на какое-нибудь предприятие и даёт указание кадровику: “Иван Иванович, чтобы у тебя к первому числу ни одного итальянца не было. Ты меня понял?”. А кадровик бодро рапортует: “Зря беспокоишься, у нас уже давно с жидами всё в порядке”. Так что я подумал, что потонувший линкор снова хотят подвесить на евреев и ихние козни. А потому спросил:
— Какие ещё итальянцы? Заходим на второй круг?
— Как так какие итальянцы? — недоумённо переспросил Игнатьев, — ну, итальянцы, которые в Италии живут… Италия — страна такая есть. Знаете?
— Знаю, — отвечаю я, — форму сапога имеет. Так это вы о них?
— Ну, конечно, — усмехается Игнатьев, — а вы на кого подумали, Василий Лукич? Нет-нет, сейчас речь идёт о настоящих итальянцах, которые были гитлеровскими союзниками в годы войны. Вы поняли?
— Нет, — честно говорю я, — чего-то недопонял, товарищ министр, итальянцы-то тут причём?
— Корабль-то итальянский, — отвечает министр, — вот они его решили и того — понимаете?
— Нет, — признаюсь я, — извините, не понимаю ничего… Чей корабль-то. Наш или итальянский?
— Был когда-то итальянским, — мягко поясняет Булганин, — а после войны стал нашим. В качестве трофея. Итальянцы обиделись и решили его… Сами понимаете!
— А как они попали в Севастополь? — спрашиваю я, — через ЦРУ?
— Это как раз то, что вы и должны выяснить, — скромно улыбается Булганин, — мы хотим, чтобы именно вы это и выяснили. Как они попали в Севастополь? Кто их туда допустил? Вы понимаете, уважаемый Василий Лукич?
Я, правда, опять же ничего не понял, но набрался храбрости и говорю:
— Товарищ председатель Совета Министров, товарищ министр, я понимаю, какое доверие мне оказывается, но хочу взять, как говорится, самоотвод в связи с полной некомпетентностью в данных вопросах. Я половину своей службы в ГУЛАГе проработал и военных проблем не касался.
— Но диверсию на МЗМ вы же блестяще расследовали, — напоминает Игнатьев, — и, насколько помнится даже были представлены за это к ордену Красной Звезды.
Действительно, в 1946-м году я занимался историей с МЗМ. МЗМ — это аббревиатура слов “Мы за Мир”. Так называлась огромная пушка, которую “зеки’’ собирали в сибирской тайге на страх всем врагам СССР. Калибр этой пушки составлял три с половиной метра, а длина ствола была семь километров. Создавала эту пушку одна артиллерийская “шарага” с 1935-го года. В теории получалось, что эта мортира должна достать до любой точки земного шара. Сначала её предполагали нацелить на Берлин, потом — на Хельсинки, Токио, а после войны уже твёрдо решили навести на Вашингтон. Снаряд весил сто тонн. Скорострельность была определена примерно один выстрел в час.
