Гортензия пыталась успокоить его. Но ее слова только усилили гнев.
— Истину нельзя растащить по карманам! Она едина, она принадлежит всем сразу, и никто не вправе владеть ею единолично!.. Разве мог спастись мир, построенный на подлости? Что, кроме силы и собственности, признавал он? Сколько было криков о свободе и правах личности! Но все сводилось к нумерации ключей — бандиты навязывали нам свою иерархию!
— Давайте разберемся, кого нам следует ожидать еще десять дней в коридоре у люка? — предложила я. — Он придет один или с бандой — давайте разберемся?..
Мы насчитали четырех твердых владельцев ключей от убежища: Такибае, Луийю, Атангу и Гортензию.
— Говоришь, Атанга обещал тебе ключ? — переспросил Фромм Гортензию. — Но если он не дал, значит, еще взвешивал, дать тебе или кому-либо другому…
Гортензия промолчала.
— Итак, у кого мог быть пятый ключ?
— Может быть, первый? — с вызовом откликнулась Гортензия. — Ключ наверняка был также у Сэлмона… Ключ где-то затерялся. И узнать было невозможно после его смерти. Его ведь убили. Его Макилви убил. Он сказал: «Будет несправедливо, если мы позволим уберечься гадине, погубившей всех нас…» Макилви и Уэсуа, начальник тюрьмы, который был с нами, они убили Сэлмона. Они распороли ему живот — искали ключ в желудке… После того как прикончили Макилви, — там же, в проклятом тоннеле, — у меня закрались подозрения…
— Кто убил Макилви?
— Какой-то сумасшедший. Уэсуа поклялся, что его убил какой-то сумасшедший, — ответила Гортензия. — Но теперь мне кажется, что Уэсуа обманывал… Ключ не мог испариться. Труп Сэлмона обшаривали двое: Макилви и Уэсуа. Кто-то из них наверняка нашел ключ, но прикарманил его. И поскольку убили Макилви, я думаю, ключом завладел Уэсуа…
— Все верно, — сказал Фромм, думая о чем-то своем. — Когда я наткнулся на зарезанного, кто-то коснулся моей руки.
— Это Уэсуа. Он охотился за вами и подслушивал ваши разговоры. Уэсуа хотел убить вас обоих. Но отчего-то заупрямился Макилви… С нами был еще Куина. Он тоже не хотел убивать…
Куину я знала хорошо. Он возглавлял секретный политический сыск при Такибае, но служил тем, кто стоял за спиною Макилви. Если он, гнуснейший из всех, кого когда-либо носила земля, не захотел убивать Фромма и меня, то вовсе не потому, что пожалел нас. Этот хитрец никогда не делал необдуманного шага. Вероятно, он, как и Макилви, боялся остаться один на один с Уэсуа…
Побеждает тот, кого не пугают самые страшные поражения, кто не теряет головы, когда рушатся все планы и надежды, когда все летит кувырком. Побеждает тот, кто не теряет времени и из щепок судьбы мастерит новый корабль. Я это знаю. И, однако, трудности можно одолеть, если быть уверенным, что при любых обстоятельствах сохранится нечто, что было и останется выше нас, созданное нашими нервами, судьбой, мукой. Это «нечто» — даже не цивилизация. Даже не культура, — что-то более высокое и всеобъемлющее. Может быть, правда существования человечества. Что бы ни случилось, она должна оставаться чистой. Едва мы усомнимся в том, что человеку нужна истина, все теряет свой смысл…
Нас заставляла жить трусость. Пытаясь оттянуть смерть, мы жертвовали честью и мужеством, тем, что, без сомнения, составляет половину ценности всей жизни, во всяком случае, превосходит ценность любви и ценность дружбы, потому что дает им начало. Убогие в чувствах и желаниях, мы не замечали убийственного смысла трусости…
Это, конечно, месть природы. В конце концов она губит тех, кто не способен учитывать требования жизни и развиваться… Причина — не в атомных бомбах. Были и другие бомбы, которые не могли не взорваться: нежелание осознать новые условия жизни, терпимость к насилию…
Нельзя было выжить, преступно относясь к собственной природе…
Мы высокомерно преувеличивали свою культуру и разумность. Отчасти это свойственно разуму, который должен верить в себя, чтобы плодоносить. Но главным образом это было результатом террора и гнусного культа властелина. Императоры династии Цинь уходили из мира в сопровождении живых людей, — их замуровывали в подземных склепах. Но так было не только на Востоке, так было повсюду — и в Древнем Египте, и в Сарматии…
Подобно одряхлевшему властелину прошлых времен вели себя одряхлевшие нынешние социальные режимы, — что же мы не предупредили этой страшной угрозы?..
Почему я не задохнулся в дыму? почему не был раздавлен обломками здания? почему не подох от огня, от излучения, от жажды?..
Пухнут мозги от вопросов, на какие нет ответа. Рак мысли — кто в прежние времена мог поверить в его существование?..
Тут, в убежище, совсем невыносимо, с тех пор как мы услыхали по радио, что цивилизация не погибла вовсе и что жизнь постепенно входит в прежнее русло. Подозрителен тон радиопередач, — они умалчивают о масштабах катастрофы…
Сегодня вновь услыхал передачу той же радиостанции — ровно через семьдесят два часа после первой. У Луийи осложнение с ногой, вдвоем с Гортензией они меняли гипс, а я крутил радиоприемник. То же, что и прежде, — треск и шумы. И вдруг: «…Предложение о проведении конференции с удовлетворением встречено государствами Океании. Все обозреватели единодушно отмечают готовность банка реконструкции и развития предоставить кредиты…»
Надувательство остается. Остаются банки, остается прежний механизм кабалы и навязывания чужой воли, остаются обозреватели, жрецы обмана и нетерпимости, остается тот же покалеченный и разобщенный мир. И «прогресс» этого мира отныне будет означать еще большее оглупление человека, еще большее осмеяние его разума, еще большее торжество олигархической банды, не знающей ни национальной культуры, ни национальных границ. Этой банде, видимо, получившей наконец всю полноту не только фактической, но и номинальной власти, не нужны миллиарды людей, — по словам Сэлмона, ей достаточно сорока тысяч голов — прочие станут пеплом, удобрениями, грудами костей. Если еще не стали, то непременно станут…
Не хочу в прежний мир! Не хочу в прежний мир!..
Знал ли я прежде, что моя жизнь и моя безопасность — жизнь и безопасность человечества?..
Возможно ли было жить мудро среди глупых? А нужно было суметь, любой ценою суметь… Как и другие, я ставил нравственные цели в зависимость от материальных условий. Следовательно, был тем же глупцом, тем же негодяем…
Отношения между женщинами наладились. С неприязнью будто бы покончено. Впрочем, Гортензия стремится всякий раз торжествовать над Луийей. Я это улавливаю тем яснее, чем громче Гортензия расхваливает Луийю и чем больше старается угодить ей. Мне ли не знать порочную человеческую душу! Не сомневаюсь, что вскоре Гортензия превратится в настоящего тирана…
