— А то, — обиделся Хикеракли. — Которые с ружьями, те армия.
— Просто я… Либо чего-то категорически не понимаю, либо… всё равно не понимаю, — Асматов потряс головой. — Честно говоря, тут моё личное к вам отношение отступает на второй план. Объясните же мне, раз уж намереваетесь меня использовать, какие ещё у вас есть аргументы в пользу того, чтобы Резервная Армия сдалась?
— А тебе какие аргументы надо?
— Ну как же… Даже если представить, что Охрана Петерберга превосходит Резервную Армию тривиальной огневой мощью — что, вообще говоря, спорно, поскольку Резервная Армия может неограниченно подвозить ресурсы, и даже если учесть вашу выигрышную тактически позицию… Я мог бы понять, если бы речь шла о том, чтобы они отступили. Может, о перемирии, если вы совсем уж амбициозны — о прекращении не самых перспективных боевых действий. Но вы сказали «сдаться»… или вы пошутили?
— Я что, на шутника похож? — хмыкнул Хикеракли. — Нет, брат Асматов. Это ж, понимаешь, дела тонкие. И-де-о-ло-ги-чес-ки-е. Думаешь, мы за Петерберг сейчас воюем? Мы за сердца всероссийские воюем! Тут ведь важно не просто живу быть, тут важно показать, что путь наш вернее…
— Какой бред, — раздражённо отфыркнулся Асматов. — Поймите меня верно, мне безразлична ваша судьба. Или, вернее, я бы даже предпочёл, чтобы жизнь преподала вам настоящий урок — после того, что вы сотворили с графом Тепловодищевым, да ещё эти подленькие теперь приёмчики: переоденься, соври… Пожалуйста. Но это бред.
Хикеракли прищурился. Асматов, натянувший уже на себя почти всё, что было орхидеями расшито, даже в этой одёжке не слишком в размер выглядел статно и пристойно — может, на приём и рановато, но в Дом письмоводителей пустили б. И такая в нём неловкость чуялась — борьба, значится, обид на Революционный Комитет с пытливостью разума. Вроде, мол, и не стоят они того, но больно уж здравый смысл вопиет, что ж они за чепуху-то задумали, это ведь просто ни в какие рамки!
Так, наверное, и генералы резервные на Твирина смотрели, когда он к ним переговоры переговаривать заявился. «Мы держим вас в надёжном кольце, последние коммуникации вот-вот будут отрезаны, лучше мирно сдавайтесь». — «Не-а, это вы сдавайтесь». Твирин так с оттяжечкой говорить не умеет, но положим уж для красного словца. «Что, простите?» Это вот, как говорится, классическое «что, простите», когда не знаешь, с коего боку наперёд явно бредовую идею ткнуть. «А я как птица летать обучился». — «Что, простите?» — «А в Латинской Америке, говорят, люди на головах ходят, и мы с коллегами решили сию полезную практику ввести для всего люда всероссийского». — «Что, простите?» — «А сдавайтесь-ка, господа Резервная Армия, пока мы добрые, а не то-о!..»
Что, простите?
Ну конечно, переговоры вышли бесплодными, как по нотам бесплодными, и Твирин вернулся с них таким же, как ушёл, и Хикеракли, покряхтев, вступил со своей партией. Уж ему всё складно расписали-распланировали, ошибиться негде, знай себе гарцуй ровненько.
«Ошибиться можно разве что в психологии, — сомневался хэр Ройш, а потом не сомневался: — Но тут уж я полагаюсь на тебя».
Э, брат Ройш, да Хикеракли психологии знаток, он кого хошь перепсихоположит! Кто тут, в конце-то концов, самый умный? Вот то-то и оно.
А почему Петерберг решил, что Резервная Армия не только кровушку лить передумает, но и оружие сложит?..
— А хочешь пари? — оживился Хикеракли. — Ну, спор, уговор? Говорю тебе, что к вечеру Резервная Армия нам добровольно сдастся. На четвертак грифонов, а?
— Да что вы, право, — Асматов даже смутился. — Зачем мне ваш четвертак? Но ведь… Послушайте, вы ведь даже не сможете проверить, в самом ли я деле буду создавать у генералитета, как вы выразились, положительный образ Петерберга. Положим, я человек слова… А вдруг нет? Они ведь умеют с людьми верно разговаривать.
— Ты думаешь, мы совсем дураки, за одно твоё слово держаться? — набычился Хикеракли, и Асматов, почуяв дух здравого смысла, немедленно просиял. — Мы ж не тебя одного и не с одними только словами пошлём. Смотри сюда.
Хикеракли зарылся в тюк, что лежал на койке, и извлёк из него сумку поменьше — из таких, что на боку носят, навроде ученической или почтовой. Сумка была туга и крутобока. Встряхнув в руках тулуп, что мешался, надо признать, всё это время неимоверно, Хикеракли ещё раз ностальгически его оглядел, за ремешочки даже подёргал, по уму справил. Тулуп был самый обыденный, что только не крестьянский — из тех, что любого толстяком делают, но зато щеголял мохнатым медвежьим воротом.
В тулуп немедленно был завёрнут Асматов, а поверх, пока не начал протестовать, накинута оказалась сумка.
— Это что?
— Это чтоб не простужался. Или ты про сумку? А там — всё то, что ты генералитету всё равно не скажешь, а потому они сами прочитают.
— Опять чья-нибудь отрезанная голова? — иронически поинтересовался Асматов и прислушался. — Или… бомба?
— Совсем осёл? — обиделся Хикеракли.
— Тикает!
— Да часики это — в подарок генералитету. С революционной гравировкой, прям как панталоны твои. Не веришь? — Хикеракли подбоченился. — Да сам посмотри, ладно уж.
Асматов немедленно распахнул сумку, из коей уставились на него часики, табакерки, пепельницы, пресс-папье — всё с гравированными орхидеями — и пухлая папка бумаг. Бомбы в сумке в самом деле никакой не имелось, отчего аристократические ресницы захлопали совсем уж растерянно.
— Это… Правда… Вы дарите армии противника сувениры? — Асматов ещё немного ресницами похлопал, а потом вдруг рассмеялся: — Знаете, а мне даже жаль, что так сложилось. Что родился я не в Петерберге, что оказался в Четвёртом Патриархате… Понимаете ведь, как с этим у аристократов, а тем более у Асматовых? Для меня Патриаршие палаты — единственное место, где я имею хоть какой-то выбор, пусть даже он незначительный и всё равно в скромном политическом диапазоне. А в жизни… Фамилия за меня решила, кем мне быть, чем заниматься и как думать. Сложись иначе, родись я с другой фамилией — чем леший не шутит! Может, был бы сейчас в вашем комитете.
— Это ты зря, — тихо ответил Хикеракли. — Никто не может за человека решить, как ему думать.
— Вам легко говорить, — Асматов неловко поправил на себе колом стоящий тулуп. — Меня ведь, знаете, не гибель графа Тепловодищева оскорбила — не могу сказать, что питал к нему такую уж симпатию. Оскорбило меня, что вы ради пустяка, в сущности, нарушили главный в жизни закон, закон гостеприимства. Унизили славный город Петерберг своим поступком. Я тогда счёл, что вы, Революционный Комитет, будучи людьми, признайте, в политике неопытными и наивными, решили… как бы это? Взять у старших самое худшее — самый бессмысленный цинизм, который стал вам и самоцелью. Ну, захотели почувствовать себя взрослыми. А теперь смотрю я на эти табакерки… — Он снова улыбнулся. — Я искренне озвучу генералам Резервной Армии своё мнение. Вы безумны, но, быть может, этой толики безумия нашему отечеству давно уже не хватает.
