— Я согласен с тем, что для предателей интересов города мера наказания одна, — Йорб обращался не к Революционному Комитету, а к пространству над дверью. — Но кого вы собираетесь судить?
— Я же сказал, — Гныщевич досадливо всплеснул руками. — Наместник, заговорщики, несговорчивые аристократы, оставшиеся члены Городского совета… и так далее.
— Члены Городского совета? — Каменнопольский с любопытствующей ухмылкой повертел в пальцах невидимую ветошь. — Например, хэр Ройш-старший?
Хэр Ройш не белел и уж тем более не дёргался, но в том, как резко он втянул воздух, было нечто от твиринского кивка.
— В том числе.
Каменнопольский ехидно присвистнул, но Стошев его одёрнул:
— Меня куда больше интересует «и так далее». С членами Городского совета всё ясно, с наместником тоже — хотя это крайне поспешный жест в адрес Европ! Но кого вы понимаете под «и так далее»? Вы ведь…
— Да какая разница? — небрежно вскинул плечами Гныщевич. — Тех, кто вами недоволен, — думаете, их мало? Дряни хватает.
— Вы вообще понимаете, что несёте?!
— А вы, генерал, понимаете, что они, — Твирин кивнул на Революционный Комитет, но ни на кого конкретного, — или не они, а какие-нибудь другие самоорганизовавшиеся люди могли бы и вовсе вас не спрашивать? Нельзя на пороховом складе рвануть одну бочку в уголке, за этим неминуемо последует настоящий пожар. В городе рано или поздно начнут убивать — не ружьями, так ножами, камнями, голыми руками. И всем будет лучше, если это сделают те, кто нужно. С кем нужно и как нужно.
— Это в самом деле так, — по-прежнему непроницаемо, ровнёхонько, как какой-нибудь судья или палач, согласился Йорб.
— Бред, полный бред, — Стошев схватился за голову, — мы должны пресекать это, а не одобрять!
— То-то вы многое пресекли, — фыркнул Гныщевич.
— Скажите, а зачем это вам? — обратился лично к нему Каменнопольский с тем же склизким показным любопытством, с каким спрашивал про хэрхэра Ройша. — Вы ведь глава Союза Промышленников, успешный человек… И так всем этим, выразимся мягко, рискуете.
— Pourquoi? Вы за окно смотрели? В городе у вас — у вас, господа генералы, — творится то, что называется l’anarchie. При анархии не бывает успешных людей, только успевшие. Успевшие её обуздать. Savez-vous, как обуздать l’anarchie? А я знаю. Нужно прицепить на неё бирку с названием, пока она не прицепила тебе на ногу бирку с именем. Твирин верно всё говорит — убивать будут, убивать руками, камнями, чем угодно. Не лучше ли убивать именем организации, призванной спустить этот общественный пар? Не лучше ли убивать того, кого полезно убить, кто того заслуживает? Не нравится вам Революционный Комитет — ну пусть бирка будет другая, пусть будет, je sais pas, Расстрельный Комитет…
— Временный, — поправил хэр Ройш, возвращая Каменнопольскому его улыбочку. — Временный Расстрельный Комитет. Он ведь необходим только на время смуты.
Каменнопольский собственную улыбочку от таких монологов потерял, сосредоточенно застучал пальцами по столешнице:
— Я боюсь, что вы правы. Возможно, это лучший выход — ужасный, но лучший…
— Димка, но это ж безнравственно, — нежданно-негаданно позвал Скворцов лично сына, который про расстрелы ни словечка не сказал. — То, что вы предлагаете, ведь безнравственно!
«Димка», даже если б и имел что сказать, всё равно этого сделать бы не смог. Он спрятал ладони за спиной, как раз на виду у Драмина, и тот знал, что через часик вспухнут на этих ладонях синяки от ногтей.
Нешто дружба сильнее? Или что вообще сильнее? Драмин и сам дивился тому, что сейчас происходит: его приятели, члены Революционного Комитета, предлагают своими руками расстреливать неугодных. И ведь не усомнишься, что у того же Гныщевича список неугодных вполне имеется — ему всегда кто-нибудь дорогу перегораживает. Граф? Граф отбил своего бесценного Веню, и ему всё равно. Один За’Бэй возмутился и не пришёл, да у Скопцова синяки на ладонях.
А Драмин не чувствовал по этому поводу, ну, ничего. Всё это было как ход в нардах, игрой для ума. Вот должен же в нём какой-то внутренний моральный закон такому противиться? Ежели он в природе есть — должен. А ничего не противится. Только правила нард подсказывают, что ход — хороший, умный.
Ну и какого ж ляда тогда ничего не противится, не сосёт там под ложечкой или где должно сосать?
— Димка, да как же так?.. — бестолково повторил Скворцов, сына взглядом дырявя.
— Безнравственно, ужасно, — влез за того Каменнопольский, — но необходимо. В конечном итоге то, что юные господа говорят про санкции Четвёртого Патриархата… И про положение в городе, конечно. О, его можно обуздать, но какими жертвами? Не лучше ли позволить гражданским самостоятельно друг друга… Я имею в виду — не лучше ли нам, армии, в этот острый момент нести молчаливый дозор? Ведь мы охраняем Петерберг, но не судьи же мы! Пускай, пускай… Мы ведь с вами, господа, взяли на себя тяжкое бремя — но в то же время и великое, и разделить его… — он умолк с почти мечтательным видом.
Твирин чуть слышно, но страсть как презрительно выдохнул.
— И что же, — уставился Йорб на Гныщевича, без веселья развеселившись, — вы можете? Вот лично вы, господин Гришевич, можете войти во Временный Расстрельный Комитет, поднять оружие?
— Гныщевич. Проявите уважение к моей identité! Я не мастер, у меня чуть иные предпочтения, но в неподвижного человека уж как-нибудь попаду.
Со скамьи без яда, с одним только недоумением прихмыкнул Мальвин:
— Для того чтобы поднять оружие, нужна какая-то особая готовность? Помимо, собственно, навыков обращения?
Драмину неуютно было смотреть на Скопцова, и потому он снова вернулся к хэру Ройшу. Внимательному, даже пристальному хэру Ройшу, не выказывавшему никакого желания самолично поднимать оружие.
— Нужна, представьте себе, — огрызнулся Стошев. — Впрочем, леший и с ним, всё про вас понятно. Но и упомянутые навыки, согласно нынешней редакции Пакта о неагрессии, наработать мог в своей жизни далеко не каждый.
Мальвин откликнулся буднично:
— Моя семья, к примеру, надеялась, что я поступлю на службу в Резервную Армию.
— Я нахожу абсурдными ссылки на Пакт о неагрессии в ситуации, когда вы стремитесь к пересмотру Пакта о неагрессии, — с удовольствием поддел генералов хэр Ройш. — Возможно, чьи-то навыки обращения с оружием здесь незаконны, поскольку закон давно уже не работает, что вы и так признали.
— Я никогда не стрелял, — Плеть задумчиво усмехнулся самому себе, — почти никогда. Но не сомневаюс’ в том, что могу. Нажат’ крючок — не индокитайская грамота.
