— Кто вы? — спросила птера, когда я, умаявшись, остановился.
— Меня зовут Кречень. Я свиновод.
Хором захихикали фабричный мастер, караванщик и мореход. Загоготал снисходительно столичный рантье. Я поспешно добавил:
— Два круга назад мой отец взлетел в облака. Я — хозяин гнездовья и вожак гнездовой стаи. А также владелец фермы с говорящими свинами.
Хихиканье и гоготание оборвались.
— Правда? — с интересом глядя на меня, переспросила моя избранница. — Значит, вы тот самый Кречень, о котором ходят слухи вот уже второй солнечный круг?
— Боюсь, что тот самый, — кивнул я и бросил конкурентам: — Ступайте прочь.
Слухи обо мне и вправду распускали самые что ни на есть несуразные. Шептались, что я якобы впал в свинство, днюю и ночую в хлевах и предпочитаю болтовню со свинами обществу себе подобных. Что, дескать, я прикрыл отцовское дело и перестал торговать говорящей скотиной оттого, что сам наполовину свин и рождён вне брачного союза от свиноматки. Некоторые сплетники не гнушались даже уверениями, что я в знак солидарности с друзьями-свинами себя оскопил.
— Олянка, — представилась птера и кокетливо всплеснула крыльями. — Знаете, у нас в гнездовье была говорящая свинка. Отец приобрёл её, когда мне исполнилось семь кругов. Возможно даже, купил на вашей ферме. Свинка долго жила с нами, но потом соседский хряк украл её и утащил с собой в лес. А вы правда больше не торгуете свинами, господин Кречень?
С торговлей живым товаром я и в самом деле покончил. С практикой оскопления свиного молодняка тоже. От отца я унаследовал значительный капитал, но приумножать его не собирался. Говорящие свины занимали меня с птенчества, я изучал их повадки и особенности, с каждым днём всё больше удивляясь неожиданным открытиям.
Молодые свины отличались друг от друга больше, чем юные птериксы. С младых когтей они разнились и внешностью, и темпераментом, и привычками, и умом. А ещё у них оказалась недюжинная тяга к познанию.
Я распорядился открыть для поросят обучатель и завезти в него книги. Время шло, сменяли друг друга лунные и солнечные круги, а я с изумлением наблюдал, как охотно зрелые особи в учебных классах натаскивают молодняк. И как жадно, взахлёб этот молодняк поглощает знания.
— Тебя интересуют говорящие свины, красавица? — спросил я Олянку, решительно перейдя на «ты».
— О да! Неимоверно интересуют.
— Тогда у меня есть, чем порадовать тебя.
В тот день, когда Олянка снесла яйцо, я подарил ей сотню говорящих подсвинков. В тот день, когда из яйца вылупился Сокорь, наш первенец, добавил ещё пятьсот.
Шло время. Издох от старости дряхлый Чик, полкруга спустя околел Гук, но их потомство не переставало удивлять меня и радовать. Говорящих свинов становилось всё больше, наблюдать за ними — всё интереснее и познавательнее. А особенно интересно и познавательно стало, когда я заметил, что среди свинов образуются пары.
— Тебе этого не понять, хозяин, — сказал угрюмый кряжистый свин по кличке Риз, выбравший себе самку, к которой никого больше не подпускал. — Я могу рассказать тебе, но ты не поймёшь.
— Ты всё же попробуй, — отчего-то почувствовав неприязнь, велел я.
— Хорошо. Если завтра твоя подруга взлетит куда вы там взлетаете после жизни, как ты поступишь?
— Обычным образом, — удивлённо пожал я плечами. — Дождусь брачных игр и выпляшу себе новую.
— А что ты будешь в этом случае чувствовать, хозяин?
Я пожал плечами вновь. Что тут можно чувствовать? Жизнь скоротечна, поколения птериксов сменяют друг друга с ходом солнечных кругов. Старики летят в облака, им на смену из яиц появляются на свет птенцы.
— Мне было бы немного печально, — сказал я. — К своей подруге я весьма привык.
Давать Олянке вольную я не стал — мне было спокойно и благостно с нею. Долгий и крепкий союз — вещь редкостная, я воистину мог считать себя удачливым.
— Ты не стал бы плакать от горя, хозяин? — спросил Риз. — Тебе не пришло бы в голову наложить на себя крылья?
— Да нет же! Что за глупые выдумки?
Теперь пожал плечами свин.
— Я же говорил, что ты не поймёшь.
— Да что тут понимать, — беседа неожиданно взяла меня за живое. — Нашей расе десятки тысяч кругов. Мы появляемся на свет из яиц, живём на земле, сколько каждому из нас суждено, и взлетаем, наконец, в облака. Так было, есть и будет. Мой долг — передать то, что у меня есть, своему первенцу, и я исполню его.
— Да? А остальные твои птенцы? А птеры?
— Птенцы позаботятся о себе сами. Некоторые из них сумеют основать собственные гнездовья и стать вожаками, прочие останутся или уйдут к другим вожакам. Птеры же предназначены для продолжения рода, их долг — нести яйца и высиживать птенцов. Они ещё менее долговечны, чем птериксы, и взлетают в облака раньше. О чём тут горевать?
Свин внезапно расхохотался — по-особенному, не весело, а угрюмо.
— И вправду не о чем, — отсмеявшись, сказал он. — Спасибо тебе, хозяин, ты только что натолкнул меня на очень важную мысль.
— Что за мысль? — щёлкнул клювом я.
— Ты не находишь, что природа несправедлива, хозяин? Что миром правят довольно чёрствые, весьма эгоистичные и не слишком дальновидные существа?
* * *
— Это недопустимо, отец, — сказал тем же вечером Сокорь, стоило мне пересказать ему разговор. — Этого свина следует казнить! На глазах у остальных, чтобы тем было неповадно.
— За что же? — опешил я. — За что его казнить?
— За дерзкие и непочтительные слова. И вообще — тебе не кажется, что мы распустили их? Непозволительно распустили.
Я отмахнулся от него левым крылом. Что поделать… птенцы.
Я не прислушался к словам своего первенца. Я совершил ошибку.
4. Сокорь
Мы схлестнулись с ними в вытоптанном гороховом поле, на дальних подступах к столице, которую обороняли вот уже пять лунных кругов. Нас было полторы сотни, свинов — вдвое меньше, но они бежали на своих уродливых лапах прямо на огнестрелы, они падали, нарываясь на выстрел, но израненные, окровавленные, поднимались вновь. Они не щадили себя и нас не щадили тоже.
Я ненавидел свинов. Ещё я ненавидел своего отца, и деда, и прадеда, и их подруг, потому что это их глупость и косность сгубили мир. Это моя родня приютила врагов, позволила им расплодиться, размножиться и восстать. А ещё я ненавидел наших правителей, которые долгое время не придавали значения тому, что презрительно называли свинским бунтом, а спохватились, когда было уже слишком поздно.
Я помнил каждое мгновение того дня, когда свины, ещё неумелые и вооружённые чем попало, атаковали наши гнездовья. Я помнил, как они убивали вожаков, как жгли насиженные гнёзда, как истребляли птенцов. Помнил, как самые отважные из нас, сбившись в стаю, пытались дать отпор. Мы схватились с ними у береговой кромки, и лишь тогда, в рукопашной, я осознал, что они намного сильнее, проворнее и отважнее нас.
Когда из пяти сотен моих сородичей в живых остались считаные единицы, я бросился в море и поплыл. Четверть лунного круга спустя я добрался до столицы и обессиленный, израненный предстал перед вожаками.
— Это не бунт и не восстание, повелители, — сказал я. — Это война.
Вожаки посмеялись надо мной и выставили меня вон. До них не дошло. Они привыкли видеть в свинах нечистоплотных и неразумных животных. В крайнем случае — смирных домашних питомцев, которых водят на поводке. Они приказали зарубить переговорщиков, которых свины послали, когда захватили Северное побережье. Они оказались попросту глупы, так же, как мои предки, которых я ненавидел.
Два лунных круга спустя я предстал перед правящей стаей вновь. Произошло это после того, как передовые отряды свинов разграбили продовольственные гнездовья, захватили оружейные склады и взяли первый город на пути от побережья к столице. Теперь надо мной никто не смеялся, я клювом ощущал исходящий от вельможных птериксов страх.
