Так что придется искать в народе таланты, достойные портняжных ножниц Зайцева и Юдашкина. Или Крамского строить.
Или уж плюнуть и сосредоточиться на внедрении свободной тактики.
Интересно, смирится ли офицерский корпус с камуфляжем?
Саша задумался о том, дошли ли до папá пламенные речи.
Собственно, сегодня вечером они с Никсой были званы под светлые очи государя.
— Вы должны вести себя так, чтобы никому не пришло в голову вам завидовать, — сказал папá. — Вы должны быть примером для русской армии, исполнять свой служебный долг, совершенно подчиняясь приказаниям начальства, с уважением относиться к товарищам, не думая при этом, что вы — великие князья, которые исполняют свои обязанности только по снисхождению.
Никса кивнул.
— Первое просто, — сказал Саша, — но быть примером вряд ли смогу. Как штабс-капитан я, видимо, должен командовать взводом, но не помню даже строевых приемов. Вот Никса может подтвердить. Мне бы не хотелось стать предметом насмешек.
Папá посмотрел на цесаревича.
— Да, — подтвердил тот. — Сашка ничего не помнит.
— Саша, — сказал царь. — Генерал Зиновьев мне написал, что ты просто не хочешь туда ехать.
— Не хочу. Но не в этом дело.
Саша уже не понимал, насколько он не хочет ехать. Было бы приятно тряхнуть стариной: ночь, костер, гитара. Картошечка, печеная на углях…
И перед Еленой Павловной уже извинился.
Но август, высокая широта. Уже не так тепло, чтобы спать в палатке и шляться по ночному лесу. Саше-то похрен, не опасно ли для Никсы?
— Хорошо, — сказал папá. — Будешь помощником брату. Но, чтобы слушаться его во всем.
— Конечно, — кивнул Саша.
— И еще одна просьба… — проговорил царь. — Саша, не стоит пересказывать кадетам американскую конституцию.
— Просьба? — переспросил Саша.
— Приказ, — уточнил папá.
— А матан можно? — поинтересовался Саша.
— Матан?
— Математический анализ, — хмыкнул Никса.
— Матан можно, — смилостивился папá. — Будешь прилично себя вести — получишь привилегию на твои фонарики.
И Саша остро почувствовал себя владельцем какой-нибудь российской фирмы, которой слово не может сказать против власти, потому что у него бизнес и люди, которые на него работают, а он за них отвечает. Он-то свалит куда-нибудь в Италию, а они останутся без работы.
— Никса, у нас пытки запрещены? — спросил Саша, когда они шли по коридору от отцовского кабинета.
— Какие пытки? В девятнадцатом веке живем.
— Если просто учить пехотный устав — это еще ничего, но в сочетании с запретом на пересказ американской конституции — это уже с особой жестокостью.
Было зябкое августовское утро. Рассветное солнце серебрило траву.
Прогремела барабанная дробь. Туш. Один раз второй, третий. Потом вступил военный рожок. Играли марш. Музыка казалась смутно знакомой.
Или видел ноты в уставе? Они были на последних страницах одной из частей.
Или в армии играли? Или на сборах? Или в кино где-то было?
Никса шел первым. Саша на полшага вслед за братом. За ними — Гогель и Зиновьев.
Перед палатками кадеты стояли во фрунт и салютовали ружьями Великим князьям.
— До меня только сейчас дошло, кто мы, — тихо сказал Саша брату.
Тот усмехнулся.
Утренний ветер тронул полотно палаток, расправил и на флагштоке черно-желто-белый флаг.
У Саши он ассоциировался исключительно с обществом «Память». Он всегда думал, что династический флаг был при консервативном Александре Третьем, а никак ни при либеральном Александре Втором.
— Это же флаг Романовых, — тихо сказал он Никсе. — Почему не бело-сине-красный?
— Почему Романовых? — возразил Никса. — Просто цвета как в гербе. Так положено по геральдическим правилам. При дедушке был только императорский штандарт: черный двуглавый орел на золотом фоне. Папá в июне утвердил этот. Бело-сине-красный — торговый. Для частных лиц. Под ним кровь не проливали.
— А под каким же обороняли Севастополь?
— В основном под военно-морским, Андреевским. Ну и под полковыми знаменами с косыми крестами, кавалерийскими штандартами и русским восьмиконечным крестом.
Это была, в общем, новость. Своим Саша всегда считал бело-сине-красный триколор, который придумал еще Петр Алексеевич. Так что, когда в девяностые на квартире одного из своих друзей по ролевой тусовке он увидел триколоры, повешенные на окна в качестве занавесок, его, скажем так, шокировало. Но он либерально успокоил себя тем, что и так можно почитать знамя. Ну, чтобы все время видеть перед глазами.
Саша помнил, как триколор подняли впервые в постсоветской России. На одном из оппозиционных митингов то ли в 1988, то ли в 1989-м году. Как под ним ходили трехсоттысячные толпы в 1990-м, от Пушки до Манежки, по перекрытой Тверской. Как под ним скандировали: «Долой самодержавие КПСС» и «За вашу и нашу свободу». Как под ним защищали Белый дом в августе 1991-го.
А потом его украли. Его присвоили те, кому бы больше подошел большевистский, кроваво-красный, — враги и демократии, и свободы.
Что же теперь отказываться от него? Менять на флаг Новгорода, выдуманный в 90-е. Тот, что без красной полосы. Бело-сине-белый. Черта с два! Что ж теперь после каждого мародера перекрашивать знамя?
— Никса, зачем нам династический флаг из цветов императорского штандарта? Мы что деревенька с крепостными?
— Хорошо, что папá не слышит.
— Я тебя умоляю, станешь царем — верни бело-сине-красный.
— Торговый? Как говорил дедушка, Россия — страна военная.
— Может хватит ей быть военной?
Никса не ответил, на что-то отвлекшись.
Саша проследил за его взглядом.
Прямо по курсу, в конце ряда кадетских палаток стояла карета, а возле кареты в окружении фрейлин — мамá. И смотрела на них в театральный бинокль.
— Что она здесь делает? — поинтересовался Саша.
Никса одарил его улыбкой Будды.
— А как-то объяснить ей, что мы уже взрослые, никак нельзя? — спросил Саша.
Брат возвел очи горе, куда-то к династическому флагу.
— Мамá, — со вздохом прокомментировал он. — В прошлом году я командовал взводом, а она ездила в карете вдоль наших позиций.
— У тебя рота в этом году?
— Угу!
Навстречу им верхом выехал офицер лет пятидесяти. Сашу предупредили, что это генерал-майор Орест Семенович Лихонин — директор Первого кадетского корпуса Петербурга.
Генерал спешился и отсалютовал им шпагой. На груди у него висел белый эмалевый георгиевский крест.
Сашу поселили в одну палатку с Гогелем.
— По уставу, генералу положена отдельная палатка, — заметил Саша.
— Вы это запомнили? — удивился гувернер. — Николай Васильевич говорил, что вы не прочитали, а пролистали устав.
— Я высоко прочитал, — признался Саша. — Но у меня есть навык чтения по диагонали, так что запомнил то, что мне показалось интересным. А вот штабс-офицеров можно селить по двое в одну палатку.
— Николай Александрович уже не штабс-офицер, — заметил Гогель.
Саша вздохнул.
У палатки был выставлен почетный караул из кадетов последнего курса, то есть лет восемнадцати.
И это было как-то чересчур.
— Я ведь могу их отпустить по уставу? — поинтересовался Саша. — Что ребята мучаются?
— Они не мучаются, — возразил Гогель. — Попасть в почетный караул к палатке Великого князя — большая честь. Выбрали лучших.
— Обидятся, если отпущу? — предположил Саша.
— Боюсь, что да, — сказал Гогель.
Первая заповедь папá про «чтобы не завидовали» казалась все менее выполнимой.
— Понимаете, Григорий Федорович, я же ничем этого не заслужил. Насчет штабс-капитана — еще да, действительно человека спас. Хотя с моими знаниями военного дела мне до этого чина, как до неба. Но это все…
— Это все вам положено по рождению.
— Но это же неправильно! Еще немного и мне Святого Георгия вручат за героическое участие в маневрах под Петергофом!
— Вы бы поменьше читали Вольтера, Александр Александрович.
