— Штык. Может без него попробовать?
— Без него только в тире. Ладно, хоть в мишень попал.
— Я просто не привык к отдаче.
— Сильная?
— Скорее наоборот.
Второй раз Саша заряжал сам. Естественно под чутким руководством брата.
— К заря-ду! — скомандовал Никса. — Вынимай па-трон! Скуси па-трон!
Саша поднес бумажный патрон ко рту и оторвал зубами кусочек. Зажал отверстие большим и указательным пальцем.
— Патрон — в дуло! — продолжил Никса.
— Порох засыпать?
— Ну, конечно!
Саша поставил ружье дулом вверх и попытался высыпать порох из бумажки.
— Держи вертикально! — сказал Никса. — Порох должен ровно лечь.
Саша старательно поставил вертикально.
— Только не себе в лицо, — поправил брат. — Дуло должно приходиться против середины груди и быть отклонено на четверть аршина вперед.
Саша слегка подвис, пытаясь вспомнить, сколько сантиметров в аршине.
Николай пришел на помощь и отклонил ствол.
Наконец, порох был засыпан. Бумажка смята, пуля отправлена в ствол.
— За шом-пол! — скомандовал Никса. — Бей!
И Саша дослал пулю шомполом.
— В — лож! — сказал Николай.
— Что?
— Саш, шомпол в ложу.
— А!
И Саша убрал шомпол под ствол.
— Надевай ка-псюль! — подсказал Никса.
Сразу бы так!
И Саша полез за капсюлем.
— По уставу надо сначала взвести курок, а потом лезть в сумку, — заметил брат.
— Какая разница!
— Устав кровью пишется.
— А то я не знаю!
— Взведи ку-рок! — скомандовал Никса.
Саша исполнил.
— Вот теперь: вынимай ка-псюль! — сказал Никса.
Саша вынул капсюль и надел на стержень.
— Накрой ка-псюль! — продолжил Николай.
И Саша осторожно опустил курок на трубку.
— Теперь все? — с надеждой спросил он.
— Да, целься.
— Так жить нельзя! — сказал Саша.
И прицелился.
Второй выстрел выдался лучше первого: пояс вместо груди. Зато в центре.
— Делаешь успехи, — оценил Никса.
— Сейчас, сейчас, немного приду в себя от вида покусанных патронов.
Николай зарядил, наконец, свою винтовку. Секунд этак за тридцать. И показал класс, попав в грудь, прямо в яблочко.
— Пока ты пять минут заряжаешь, тебя десять раз убьют, — заметил он.
— Техника ни к черту! — возразил Саша. — Я что-нибудь придумаю.
Мысль о том, что он не первый изобретатель в семье, несколько согревала душу.
В себя он пришел уже к вечеру, когда смог сократить время заряжания минут до двух и выбить восьмерку в голове мишени.
Вечером заповедь папá о зависти подверглась еще одному испытанию.
Собственно, выяснилось, что ночевать они будут в Фермерском дворце.
— Это как, Григорий Федорович? — спросил Саша Гогеля. — И как после этого устроить так, чтобы нам не завидовали? В общем, я никуда не поеду.
Честно говоря, все было ровно наоборот. Саша, конечно, человек взрослый, но Никса бы точно позавидовал оставшимся в лагере.
Гогель несколько опешил и позвал на помощь Зиновьева.
— Кадеты будут спать в холодных палатках, а мы, значит, во дворце? — поинтересовался Саша. — И как мы при этом будем примером для русской армии?
Честно говоря, судя по жаркому закату, ночь обещала быть довольно теплой. Даже для Никсы.
— Это желание государыни, — сказал Зиновьев.
Понятно, мамá…
— Можно спросить государя, — предложил Гогель.
— Дергать папá из-за такой ерунды! — вздохнул Саша. — Неужели без него нельзя решить? Жизнь цесаревича драгоценна в отличие от моей, так что давайте компромисс: я остаюсь, а Никса уезжает. Думаю, и мамá это вполне устроит.
— Хорошо, я пошлю записку государю, — сказал Зиновьев.
Саша прикинул, что лакей доставит ее максимум за полчаса. Так что шансы были.
Не успел уйти лакей, как возник Никса.
— Александр Александрович хочет остаться, — тут же выдал Гогель.
— Так, — сказал Никса.
— Я тебя не агитирую, — объяснил Саша. — Тебе, возможно, действительно лучше уехать на ночь. И мамá так будет спокойней.
— То есть я уеду, а ты останешься? — спросил Никса. — Не надейся!
— Николай Васильевич! — сказал Никса. — Мне папа рассказывал, как он на таких же сборах спал на соломе у костра, а его воспитатель Мердер дремал рядом на раскладном стуле. И папа было тогда столько же, сколько Саше, даже не мне. Почему если он мог, мы не можем? В палатках! Не на соломе. Меня бы не смутила и солома, но не могу же я вас заставить спать на раскладном стульчике.
— Послали уже лакея, — вздохнул Зиновьев.
Саше казалось, что звучит «The Final countdawn» — мелодия его юности, и Джоуи Темпест с надрывом поет о старте к Венере и бегает по сцене, вращая микрофоном на штативе, словно это двуручный меч. Саше всегда казалось, что Рагнарёк больше соответствует этой музыке, чем прощание астронавтов с нежно любимой Землей.
— Александр Александрович! — услышал он голос Гогеля. — Пора вставать.
И «The Final countdawn» превратился в военный марш с рожком и барабанным боем.
— Повестка, — прокомментировал Григорий Федорович. — Надо идти на молитву.
И Саша вспомнил, как вчера они с Никсой выбили себя право остаться. Папá дал свое высочайшее разрешение, причем даже без особого сопротивления.
Некоторый укол совести он по этому поводу почувствовал. Впрочем, даже не укол, а рефлексию. Что собственно важнее: не уронить престиж царских детей, или не простудить Никсу. Впрочем, вроде, тепло. Тем более в палатке.
Тоже мне моральный выбор! То ли еще будет!
День был посвящен стрельбам и немного маневрам. Особой эквилибристикой оказалось заряжание ружья из положения лежа. Ствол каким-то образом надо было поднять над собой и еще ухитриться пихнуть туда пулю и догнать ее шомполом.
Зато «жечь костры, валяться на траве и замышлять недоброе» Саша никогда не был против.
Вечером действительно состоялся костер, правда, не ночью, а на закате.
В компании кадетов, которые тут же просветили, что картошка в мундире — это исконное кадетское изобретение.
Оранжевое солнце падало на закат, просвечивая между листвой, разливаясь между ветвями расплавленным золотом и подсвечивая кромку облаков. Воздух был влажен и свеж. Жарко пылал огонь. Пахло скошенной травой, хвоей и дымом. И Саша невольно вспомнил Визбора: про «солнышко лесное».
Кадет выпускного класса в чине унтер-офицера Дмитрий Скалон, сидя на бревнышке и перебрасывая горячую картофелину между ладонями, рассказывал о тяжком кадетском житье.
— Остроградский — зверь, — вещал он. — Дает задачи настолько замысловатые, что никто не может решить, «неудовлетворительно» поставить для него ничего не стоит, режет всех немилосердно. Отчитывает не только учеников, но и учителей. Громовым голосом. На весь курпус. На экзамене я вылез только на том, что меня вызвали по механике, попалась работа пара, если бы что-то из математики — точно бы завалил. Но и на работу была жуткая задача, на страницу пришлось расписывать.
— Работа пара? — переспросил Саша. — А что там расписывать на страницу? Какой был процесс?
Скалон завис и смешался.
— Изотермический? — предположил Саша. — Он ведь при ста градусах, наверное.
— Вроде, да, — кивнул кадет.
— Ну, и чего? Выражаем давление из уравнения Менделеева-Клапейрона и интегрируем под гиперболой. Натуральный логарифм. Строчки на три решение.
Никса усмехнулся.
— Вы не понимаете, на кого нарвались, господин унитер-офицер.
— Я никогда не слышал об уравнении Менделеева-Клапейрона, — сказал Скалон. — Нам его не рассказывали.
— Жаль, — сказал Саша. — Видимо подготовка по физике оставляет желать лучшего. А можно мне задачки Остроградского достать, чтобы порешать на досуге? А то не все же по целям палить!
— Да, — сказал Скалон.
— Но лекции у него ужасные, — вмешался другой кадет по фамилии Мамонтов. — Он увлекается, и в середине лекции может забыть про доску и начать просто проговаривать формулы — и делай, что хочешь.
