— Они еще проще, там вообще все из определения следует. Как вам мои решения, Вера Николаевна?
— Думаю, что первые пять правильно. По поводу остальных вам лучше спросить у учителя математики.
— Хорошо, — кивнул Саша. — Спрошу. Можно мне девятую пока порешать?
Девятая задача была геометрическая, на доказательство, и речь в ней шла о выпуклом многоугольнике и его диагоналях. Саша давно понял, что она из тех задач, что гордо подписывают своим именем и предлагают на всерос.
— Вы у меня ее будете до завтра решать, — сказала Скрипицына. — Если не до конца недели.
Поспорить было трудно.
— У вас есть еще задание? — спросила она.
— Есть. Закон Божий, география, история, русский язык и физика.
— Этим и займитесь. А Остроградский — в свободное время.
Доброго Бажанова хотелось порадовать, и Саша начал с Закона Божьего.
Языки ему всегда давались так себе, так что в процессе «вспоминания» французского он не понял, что хард ему достался не то, чтобы дерьмовый, но точно слабо тренированный.
Механическая память у него и в будущем была не блестящая, он выезжал на логике и силе воли, а здесь, кажется, была еще хуже. По крайней мере, на вызубривание двух молитв и символа веры он потратил больше часа.
Попросил Скрипицыну проверить. Ответил не без запинки, но более или менее.
— Я потом еще повторю, — пообещал он.
После чего он решил, что категорически не хочет больше ничего сегодня зубрить, и еще успел почитать записи Грота по географии. Слава Богу, физической.
Утро началось с чистописания. Иван Иванович Лагузен оказался человеком добрейшим и аккуратнейшим. Писал он так, что Саше вспомнилось высокое японское искусство каллиграфии. Обучение состояло в том, чтобы копировать прописи. Но в случае Лагузена это было все равно, что копировать Леонардо да Винчи.
Иван Иванович посмотрел Сашины каракули, вздохнул и подтер в нескольких местах, а подтертое место замазал продолговатым кусочком, похожей на канифоль субстанции светло-желтого цвета.
— Теперь пишите снова, — сказал он. — Чернила не растекутся.
— Можно?
Лагузен кивнул, а Саша взял двумя пальцами таинственный цилиндрик. Он пах смолой и имел внутри вкрапления из трав и коры, а сверху был покрыт чем-то, вроде белой пудры.
— А что это? — спросил Саша.
— Сандарак, — с некоторым удивлением объяснил Лагузен, — не помните?
Саша помотал головой.
— У меня очень испортился почерк? — спросил он.
— Да, нет, — сказал учитель. — Был тоже не образцовый. Поправим.
Саше никогда не нравились подобные занудные предметы, но сам же просил пару семестров чистописания. Да и доброго Ивана Ивановича не хотелось огорчать.
Лагузен подумал и поставил четыре (за старание).
После чистописания был английский. Помня о физике, Саша уже не столь радовался, ожидая подводных камней.
Фома Иванович Шау преподавал английский язык и словесность в Александровском императорском (бывшим Царскосельском) лицее и Санкт-Петербургском университете, и был англичанином не только по роду занятий, но и по происхождению, поскольку родился в Лондоне и окончил Кембридж.
В России, кроме преподавания, он занимался переводами, в частности переводил на английский Лажечникова и Пушкина. И издал «Контуры английской литературы» — книгу, по которой уже десятилетие учились не только в России, но и Европе, Англии и Североамериканских штатах.
Саша подозревал, что Шау, на самом деле, Шоу, и не Фома, а Томас. Но англичанин успешно отзывался на «Фому Ивановича».
Урок начался как непринужденный разговор на тему «Как вы провели лето, Александр Александрович?» Понятное дело, на английском.
Саша рассказал почти обо всем, что случилось после болезни: про гостиную мама́, про визит Константина Николаевича, про именины и День рождения императрицы, про кадетский лагерь и про День рождения Никсы. И, вроде, говорил неплохо. Но Шау с каждым словом мрачнел все больше.
— Что-то не так? — спросил Саша. — Я многое забыл…
— Очень странно, — сказал Шау. — С одной стороны, вы говорите лучше, чем раньше: свободнее, правильнее строите фразы и формулируете мысли, больше используете слов. Но как вы говорите!
— Произношение? — предположил Саша.
— Если бы только! — вздохнул Шау. — Вы говорите, как мастеровой с Лондонской окраины!
— Может быть, не так плохо, если русский говорит по-английски, как лондонский рабочий…
— Я вам польстил, — возразил Шау. — Даже английские мастеровые так не говорят. Этот ужасно некрасивый русский акцент, который ни с чем ни спутаешь!
Как всякий либерал, Саша любил на разные лады и всякими разными словами поругать Эту Страну, но, как все либералы, терпеть не мог, когда тоже самое делали иностранцы. Это наше неотъемлемое право Эту Страну четырехэтажным матом крыть, а вы не лезьте, все равно ничего не понимаете!
Про ужасный русский акцент, там в будущем, он уже слышал. И от кого? От каких-то чехов с поляками, которые вообще по-английски говорить не умеют — ничего не поймешь!
— Где вы только этому научились? — поинтересовался преподаватель. — Китти так не говорит.
Ну, где? У Бонк, конечно!
— В России, наверное, — предположил Саша.
— Вы раньше так не говорили, — заметил Фома Иванович. — Как это возможно?
— Наверное, последствия болезни.
— Если бы вы просто половину забыли, было бы неудивительно, — сказал Шау, — Удивительно, как могло общее владение языком улучшится, а произношение — ухудшиться?
— У меня со всем так, — сказал Саша. — Сегодня, на чистописании, я не узнал сандарак, хотя прекрасно помню, зачем нужно перо и чернильница.
— Сандарак не так распространен, как перо и чернильница, — возразил Шау, — так что это как раз неудивительно.
— А на физике вчера я в уме вычислял сумму сил, но не смог вспомнить, сколько золотников в фунте, — сказал Саша. — Не знаю, почему так. Может быть, работает логическая память и подводит механическая.
— Почему тогда словарный запас вырос?
— Новые знания от чтения, — объяснил Саша. — Я много читаю.
— И по-английски?
— Да, — соврал Саша.
— А что прочитали за последнее время?
Этого вопроса следовало ожидать. И Саша начал лихорадочно вспоминать, кого из английских авторов они знают.
О Вальтере Скотте, вроде, Пушкин писал…
— «Айвенго», — сказал Саша.
Тем более, что действительно когда-то прочитал «Айвенго» по-английски, правда, несколько адаптированный вариант.
— Достойно, — кивнул Шау. — Но то, как вы говорите, это не из Вальтера Скотта. У Вальтера Скотта еще правильный английский, не испорченный последними веяниями. Скажите мне, пожалуйста, ну почему вы глотаете «r»?
— Мне казалось, что произнесение «r» — это американизм. Разве не так?
— Не так. Еще Томас Шеридан — основатель английского красноречия — писал, что «r» следует произносить всегда. Нет никаких исключений! Разумеется, американцы его произносят, они сохранили свой язык с семнадцатого века. Но и лондонцев никто от этого не освобождал!
Мда… Честно говоря, Саше всегда казалось, что американский английский звучит красивее хваленого британского.
— И что это за носовой звук на конце слова «moning»? — вопросил Шау. — Он там откуда? У нас английский, а не французский!
— А как правильно?
— Просто обычное «n», «g» вообще не произносится.
Понятно, как в США.
— Я бы хотел послушать, как это на самом деле должно звучать, — сказал Саша.
— Конечно. Почитаю Шекспира. И вам, и Николаю Александровичу.
Американец Шекспир… Так по чему же IELTS сдают? По британскому новоделу?
— Ладно, «четыре», — смилостивился англичанин. — Но произношение придется ставить заново.
— Ок, — сказал Саша.
— Ок? — переспросил Шау.
— Американское выражение, — улыбнулся Саша. — Вроде бы появилось на какой-то их войне и означает «0 killed» — «никто не убит», то есть «все хорошо».
— Точно не это, — возразил Шау. — Было в одной из газет в Бостоне, это искаженное «all correct», написанное с двумя ошибками. Александр Александрович, вот таких американизмов следует избегать. Это понимаете… все равно, что публично высморкаться. Не для приличного общества.
