— Мы друзья, Харрис… Я собиралась послушать службу в церкви… Почему ты так улыбаешься?
Он опять остановился у стены, как вкопанный — будто налетел на невидимую преграду.
— Не промочите ноги, мисс. К обеду начнет подтаивать.
Эдвард прочитал красивую проповедь, а после службы попросил меня остаться на чашку чая с другими прихожанами. Я познакомилась с удивительно милыми людьми из деревни, а на обратном пути все-таки промочила ноги и сильно замерзла.
— Отчего у вас щека красна? — спросил Уилл вечером. — Очень рошу!
Я как раз думала о преподобном Долтоне не очень преподобные мысли, покраснела еще сильнее и вскоре ушла спать — у меня разболелась голова.
Через несколько дней меня снова пригласили к ужину и я поняла, что очень рада видеть Эдварда.
— Здоровы ли вы, Джейн? — забеспокоился он. — Вы так бледны.
Мистер Коул спросил, нашла ли я рисунки его жены, попросил принести их, нежно касался страниц пальцами, поднял альбом ближе к глазам, и набросок выпал на стол. Старший мистер Долтон ощутимо вздрогнул и опрокинул на скатерть бокал вина.
— Это же… Это… — говорил он, показывая на карандашный набросок темноволосого мальчика в библиотечном кресле, сделанный, судя по подписи, почти тридцать лет назад.
— Пойдем-ка в гостиную, Джон, — быстро сказал мистер Коул. — Там поговорим.
— Отец рассказывал нам сказку, что когда-то его похитило чудовище, — задумчиво сказал Эдвард, поднимая со стола рисунок. — Унесло из большого черного города — через леса, через реки, через высокие холмы, чтобы пожрать… А потом его спас мальчик, он убил чудовище, выпустил отца на волю, и тот остался среди добрых людей. Жить-поживать, добра наживать… Джейн… Джейн, что с вами?
Портрет Харриса в его руках вдруг почернел, мир задрожал, а потом ковер на полу ударил меня по лицу — он пах пылью, и стало темно. Доктор слушал мою грудь трубкой, поднимал мне веки, клал на лоб холодный компресс. Мне поднимали голову и давали какую-то микстуру. Ночные тени сжимались вокруг, давили на голову, накалялись. Я понимала, что больна. Не могла заснуть, но вдруг за окнами стало светло, кто-то приходил, разговаривал со мною, я слышала голос Эдварда и слово «менингит». Потом опять стемнело.
— Дженни вымокла до нитки, — пел мой брат Том. — Бьет девчонку дрожь…
— Джейн, — сказал Харрис и положил мне на лоб свою ледяную руку. Так холодна она была, что моя горячка отступила, я открыла глаза. Харрис сидел рядом со мною на кровати, от него веяло холодом. В кресле спал Эдвард, уронив голову на сторону и тихо, устало всхрапывая.
— Я не могу дать тебе умереть, Джейн, — сказал Харрис. Я взяла его руку в свою — на нем не было перчаток и в середине ладони я увидела огромную круглую рану с рваными краями — как у Христа на иконах.
— Это ничего, Харрис, — сказала я через силу. — Я не очень боюсь. Хотя не хотелось бы, конечно…
— Как же мне тяжело любить тебя, — сказал он, — из этого тела, которое никогда не сможет вырасти, из своего холодного бессмертия…
Харрис будто опомнился, вздохнул, положил раскрытые ладони мне на виски.
— Я отдам тебе столько силы, сколько смогу, Дженни, — сказал он. — Но я не знаю, что потом случится с Футхиллом или со мною.
А потом мне стало горячо и холодно одновременно, как бывает от карболки на открытой ссадине — энергия текла по моему телу, вымывая болезнь, убирая боль, очищая плоть. Голова моя прочистилась, я села в постели и едва успела подхватить Харриса — он стал весь окоченелый, будто мертвый. Страшный треск прошел по Футхиллу, стены дрогнули, разбудив его обитателей чувством мгновенной тошноты и животного, позвоночного страха, как всегда бывает, когда твердь вокруг перестает быть твердью.
Эдвард проснулся, подскочил из кресла, чуть не упал, наступив на хромую ногу, смотрел на нас во все глаза.
— Я так устал, Дженни, — прошептал Харрис. — Я буду спать, хорошо? Отведи меня в старую часовню. Спой мне, как поешь Уиллу на ночь…
— Дженни! — Эдвард смотрел на меня, будто думал, что спит. — Что… Кто этот… Ты не умираешь? Хвала господу!
В доме открывались и закрывались двери, я слышала встревоженные голоса.
— Помоги мне, — попросила я Эдварда. — Возьми свою трость, давай отведем его в часовню.
Харрис шел, не открывая глаз и выглядел совершенно мертвым — бледный истерзанный ребенок. Мистер Коул в халате и спальном колпаке стоял у лестницы. Он поднял свечу к моему лицу, потом посмотрел на Харриса.
— Вот как… — сказал он. — Вот, значит, как ты решил, Харрис…
— Да, Том, — сказал тот, — Париж стоит мессы. Девушка стоит Футхилла. Жизнь стоит смерти.
Старик покачал головой и опустил свечу.
— Он хоть не сразу развалится-то? — спросил он нам вслед. — Недельку простоит?
На тяжелой двери часовни был замок, открывающийся изнутри. Эдвард не смог пройти в дверь со своей ногой и тростью, я одна завела Харриса внутрь. Он лег на гранитную плиту у стены и застыл.
— Сколько ты будешь спать, Харрис?
— Не знаю, Дженни. Сейчас мне кажется — лет тысячу. Но ты иди, живи. Эдвард твой весь истомился. Тебя полюбят его прихожане, ты родишь ему детей, вы будете жить в домике у церкви, ты сошьешь красивые занавески… Не плачь, не плачь…
Я наклонилась и поцеловала его. Я боялась, что от него будет пахнуть смертью и разложением, но он был как камень, вымытый дождем. Ледяной, твердый, вечный. Ничем не пах.
— Спасибо, — прошептала я.
Мы закрыли часовню, сдвинув тяжелые створки, щелкнул замок. Потом пошли к Футхиллу, который выглядел опустевшим и состарившимся.
Через месяц пастор соседнего прихода обвенчал нас с Эдвардом в его церкви. Мистер Коул отпустил слуг, запер Футхилл и уехал в путешествие по Европе — «туда, где погода лучше, а еда вкуснее, ну кроме пирогов». Уильям отправился в школу для мальчиков, мы навещаем его и он приезжает к нам на каникулы.
Башня Футхилла обрушилась в феврале, когда вовсю бушевали северные шторма. Ветер дул в сторону Падлбери, и я проснулась ночью от грохота. Дом был застрахован, а северное крыло почти не пострадало, его отремонтировали и оно осталось Футхиллом — осколком былого величия.
Иногда я прихожу в старое имение, брожу по тропинкам, бросаю крошки толстой форели в пруду. Сажусь у часовни и рассказываю Харрису о своей жизни, пою песенки. Мне кажется — он меня слышит.
Мне хотелось бы, чтобы когда придет мой час, меня похоронили именно здесь. Надеюсь, это будет очень нескоро.
1823 — Харрис
Когда я впервые увидел Футхилл, я лежал связанный с кляпом во рту в багажном отделении летнего экипажа виконта Сен-Джон, пятью часами раньше поравнявшегося со мною на лесной дороге. Виконт — вертлявый молодой человек с тонкими усиками и блестящими глазами — спросил, законным ли образом я добыл кролика, чья кровь пропитывала мою охотничью сумку, потом пообещал мне пару монет, если я покажу ему короткую дорогу к Солсбери, потом ударил меня под дых, связал и затолкал под сиденье. Места там было немного, ему пришлось меня основательно скрутить. Я задыхался и грыз кляп, а он всё улыбался, будто думал о хорошем.
При каждом толчке кареты моя голова больно билась о кованый дорожный сундук виконта — подняв глаза, я мог рассмотреть узор из бронзовых цветов, перевитых тонкими змеями. В багажной дверке была решетка. Когда мы въехали в тень башни Футхилла, колеса загромыхали по брусчатке. Металлические змеи кусали мою голову, а я смотрел на решетчатые кусочки — вот узкая высокая арка окна, вот каменная стена, рыжеватая, еще не истерзанная погодой, вот дверь, вокруг только начинает прорастать вездесущий плющ — через несколько лет он все тут увьет, выстрелит вверх, поползет по стенам, вгрызаясь в кожу дома — но пока лишь осторожно трогает стену зелеными гибкими пальцами.
— Харрис, прочитай-ка про строительство этого безумного огромного Футхилла, — сказал мне в прошлом году отец, дымя трубкой и кивая на «Уилтширский вестник» на столе. — Сейчас пойдем овец загонять, перескажешь нам новости.
