Отец читать умел, но не любил, усилие казалось ему чрезмерным. За подписку на газету платила моя благодетельница, леди М., приглашавшая меня каждый год на рождественский ужин в свое имение. Миледи покупала мне книги и собиралась отправить на обучение в дорогую частную школу, где когда-то учился ее единственный сын, доблестно павший при Ватерлоо, приняв грудью пулю, предназначенную самому принцу Вильгельму Оранскому. Я не любил эти ужины — нарядная одежда была жесткой и царапалась, а меня показывали гостям, как ученую обезьянку.
«А вот новая книга Вальтера Скотта — сэра Вальтера Скотта, он же теперь милостью ее величества баронет — роман «Пират» — сейчас Харрис перескажет нам его содержание — более того, друзья, через год, когда мы все снова встретимся, Харрис будет помнить каждое слово, он чрезвычайно умен, сам выучился читать, быстро осваивает латынь, я непременно оплачу его образование, кто знает, каких высот сможет достигнуть этот мальчик, сын небогатого фермера, ну выйди же вперед, Харрис, поклонись гостям!»
Мы загоняли овец в каменный хлев — назавтра им предстояла большая стрижка, превращение из обросших курчавых толстяков в дрожащих нелепых существ. Отец и братья работали молча, скупыми точными движениями, отработанными многолетним повторением — и слушали меня. А я декламировал по памяти сегодняшнюю статью про окончание строительства, длившегося семь лет, про двухсот рабочих, трудившихся в две смены, даже ночью с факелами, да еще сотню, которых Уильям Даррен сманил со строительства Виндзорского замка, посулив барыши и двойные порции эля. Отец крякнул, усмехнулся в усы и покачал головой. Пит и Джон переглянулись, облизнув губы — выпить они оба очень любили. Я отвлекся — меня сильно лягнула Бругильда — овца мерзкого нрава, но редкой плодовитости, приносившая каждый раз троих ягнят. Потом продолжил — половину статьи автор смаковал небывалое богатство мистера Даррена, наследника ямайских сахарных плантаций, хозяина тысяч рабов и, похоже, самого богатого обывателя Британских островов. Даррен увлекался оккультизмом и, по намекам, которых я из статьи не понял, не был принят в обществе и намеревался жить в своем огромном новом доме один, занимая единственную спальню из почти сотни. Братья снова переглянулись.
— Чего там понимать-то, — сказал Пит с усмешкой. — Странные у него нравы… И вкусы такие, что никаким богатством не перебьешь…
— Помолчи, Пит, — оборвал его отец. — Харрису одиннадцать лет. Не забивай брату голову.
Я пожал плечами и продолжил сражаться с Бругильдой — она все пыталась отжать ворота и вырваться из загона, а я мечтал — хорошо бы посмотреть на этот дом, огромный, как собор, залезть бы на башню — все меня вверх тянуло, а с трехсотфутовой башни Футхилла, наверное, далеко видно…
Коляска въехала в Футхилл. Остановилась.
— Не открывать, — сказал кому-то виконт. — Я пришлю за багажом позже. Буду тобой недоволен — шкуру спущу. Ты новенький, можешь спросить у тех, кто тут давно служит — это не метафора.
Рессоры коляски качнулись, на секунду решетку закрыло улыбающееся лицо. Виконт встретился с моими отчаянными сухими глазами, подмигнул и ушел, насвистывая песенку, а я лежал без движения еще три часа, пока совсем не стемнело. Я вспомнил, что это была за песенка — «Вечером во ржи», ее часто напевала за работой моя мама. Голос у нее был слабый, мелодию она не вытягивала, но я сейчас, вспомнив, расплакался, слезы собирались под щекой в теплую лужицу, нос забился так, что дышать стало трудно. Я начал биться, пытаясь вырваться из пут, ударился головой об угол сундука и потерял сознание.
Потом меня поднимали сильные руки, куда-то несли, закинув на плечо, в свете свечи качалась невероятно длинная лестница уходившая вниз, обитая ковром, темно-красным, как кровь, стекающая за край мира, в преисподнюю. Мы шли вверх. Шли вниз. Мои затекшие руки и ноги начинали отходить, было очень больно. Потом был подвал, освещенный светом факелов, меня положили на пол, усыпанный свежими опилками, и я увидел, что принес меня огромный, смуглый усатый детина в лакейской ливрее, встал у стены, сложив руки, будто бы доставив саквояж или клетку с канарейкой.
— Спасибо, Джимми, — сказал виконт, погладил его по щеке. — Можешь идти. Сундук поставь в лиловой спальне. Ложись спать, не жди меня, сам разденусь…
Детина поклонился, не меняя выражения лица. Ушел. Было очень тихо, словно звуки мира не проникали сюда, под землю. Виконт присел надо мной, наклонился, поцеловал, обдав горьким запахом нездоровых зубов и кислым — выпитого вина.
— Ты заполучил кролика, — сказал он, отодвинувшись от моего лица лишь на пару дюймов. Его глаза лихорадочно блестели. — А я заполучил тебя, мальчик.
— Александр! — взвизгнул голос, гулко отразившись от подвального свода. Виконт отпрянул от меня, вскочил на ноги гибким кошачьим движением, бросился к толстому старику в синем шелковом халате с какими-то пестрыми птицами. Старик смотрел на меня поверх его плеча с ужасом и отвращением, как на кучу овечьего дерьма посреди стола. — Александр, ты же обещал!
Молодой человек обнял его, заправил ему за ухо прядь вьющихся седых волос, что-то зашептал, прижимаясь.
— Нет, нет, — говорил старик, все нерешительнее, потом махнул рукой, вытер слезы и ушел, так и не посмотрев прямо на меня, будто не признав во мне человека.
— Нас ждет долгая ночь, — сказал виконт, подходя ко мне и присаживаясь на корточки. Мне стало очень страшно, но я усилием воли заставил себя не застонать, не завыть, не отвести взгляда. От того, как мы ведем себя в ситуации, когда от нас ничего не зависит, когда у нас нет силы ничего изменить, ситуация не перестает быть страшной — но у нас появляется власть остаться людьми. Я не помнил, прочитал ли эту мысль где-то или сам придумал.
Виконт ухватил меня за плечи и подтащил к большому кресту, сбитому из двух толстых балок, лежавшему на полу посреди комнаты. С ужасом я увидел, что на дереве его засохли бурые потоки, а рядом приготовлен молоток и длинные гвозди. Мой мучитель одним метким ударом в живот пресек мои попытки сопротивляться, и пока я пытался глотнуть воздуха, разложил меня на ужасном кресте — с раскинутыми руками, беспомощного.
— От строительства тут много чего осталось, — сказал виконт, поднимая молоток и задумчиво выбирая первый гвоздь. — Все может пригодиться человеку с фантазией!
Потом он надел мне на голову терновый венец, надвинул так, что шипы порвали кожу, кровь заструилась по лбу… Солдат, умирая на поле боя, знает, что покупается его страданием — слава страны, сила армии, победа и жизнь товарищей. Малыш, умирая от оспы, знает, что любим и важен, и мать провожает дитя в смерть, горячо моля господа — прими, защити, сохрани, дай встретиться, когда придет мой час. У моего страдания не было никакой причины, кроме удовольствия вот этого человечка, искаженного своей порочной страстью, с потным лицом, масляными глазами, обнаженными в уродливом оскале мелкими зубами. Рядом со мною никого, кроме него не было.
Бог не слышал меня — а я взывал к нему всем своим существом, но мука продолжалась, моя кровь капала на засыпанный опилками каменный пол, неяркий свет ламп взрывался в глазах желтой болью, и она все не кончалась. Я понимал, что меня, мое будущее, все мои мечты и таланты, сейчас пожирают заживо — и господь позволяет этому случиться. Я проклял бога и возненавидел дьявола — терзавший меня человек впускал зло в себя, бился в экстазе, кормил его моей кровью, моей болью, моей жизнью…
Когда он оставил меня и уполз, как насытившийся паук уползает в свое логово — я умирал. Я понимал это и звал смерть — в ней мне виделось избавление от боли и невыносимой мерзости, я хотел, чтобы все поскорее закончилось. Думал только — успеть бы заметить, понять, как именно она наступает, не пропустить бы этот опыт.
Надо мною склонился человек с лампой, свет лизнул мои сухие, широко раскрытые глаза. Это был тот самый старик, хозяин дома, Уильям Даррен. В молодости он, должно быть, был очень красив бесполой ангельской красотой, но сейчас расплылся, обвис, казался слабым и рыхлым. Его рука дрожала, свет плясал на моем лице. Старик поставил лампу на пол, присел надо мною и вытащил кляп.
