Чиверс провалялся на койке с неделю и шёл уже на поправку, когда в Канпуре вспыхнул, в считаные часы разгорелся, а затем и запылал мятеж. Взбунтовавшийся бенгальский полк захватил арсенал, желающим из мирных доселе горожан раздали оружие, и началась резня. Британцев разыскивали и истребляли вместе с семьями и слугами из местных. К полудню сотни распалённых кровью, вооружённых кривыми саблями и армейскими винтовками бунтовщиков подступили к госпитальным стенам.
Чиверс не помнил, что произошло после, потому что, когда нападающие ворвались вовнутрь, в него вселился дьявол. Впоследствии ему, произведённому за невиданное геройство в сержанты, рассказывали, как он рубился на саблях один против шестерых, пока не зарубил всех и не прорвался в крыло, отведённое для медицинского персонала. Рассказывали, как с обмершей от ужаса сестрой милосердия на плечах под пулями карабкался по приставной лестнице на стену. Как спрыгнул с этой стены с высоты десяти футов, умудрившись не зашибить девушку. Как уносил её, отстреливаясь на ходу и рыча, словно подраненный тигр. Как хромал потом через мятежный город и был столь страшен и чумаз, что встречные шарахались в стороны, уверяя, что вот он, великий Шива-разрушитель, добывший себе новую наложницу и возвращающийся в небесный чертог.
— Не иначе, дьявол в меня вселился, — смущённо объяснял потом любопытствующим новоиспечённый сержант. — Клянусь здравием её величества, ничего не помню.
Помнила Эвелин. Хорошо помнила, и полгода спустя в ответ на предложение робко переминающегося с ноги на ногу, путающегося в словах Чиверса сказала «да»…
Эвелин лежала неподалёку, под самой высокой из полудюжины уцелевших кокосовых пальм, там, где Чиверс нашёл её башмачок. Саму Эвелин найти не удалось, и поначалу это беспокоило сержанта, но со временем он убедил себя, что жена здесь, хотя бы потому, что в других местах её не оказалось.
Чиверс опустился на землю, привалился спиной к пальмовому стволу — так, лёжа, он чувствовал себя ближе к Эвелин. Закрыл глаза, подумал, повспоминал. Разговаривать с женой было не обязательно, они и так понимали друг друга — без слов. Понимали, когда он вёл её, тоненькую и легконогую, под венец. И когда спешил к ней, оттрубив дневную службу, уже здесь, на острове. Понимали и сейчас, хотя тонкой талии и лёгких ножек Чиверсу было больше не видно.
С Эвелин сержант провёл с полчаса, затем простился и, сутулясь, двинулся обратно к костру. В сотне шагов спохватился, опрометью рванул назад, упал на колени, сунулся лицом в землю, задыхаясь, глотая скрутившие горло спазмы, заколотил по ней кулаками. Вновь поднялся и на нетвёрдых ногах пошёл прочь.
* * *
Сдав вахту, майор Пеллингтон по узкой извилистой тропе спустился с холма и, шлёпая босыми ногами по воде, побрёл вдоль береговой кромки. Круговой обход острова майор проделывал ежедневно, обойти всё было очень важно, хотя сейчас Пеллингтон уже не мог вспомнить, почему именно.
Необходимо что-то предпринять, размышлял майор, привычно ступая огрубевшими подошвами по острой прибрежной гальке. Страшно подумать, что будет, если боши обойдут их с тыла. Предпринять что-то следует обязательно, непреложно. Только вот сделать это некому. Он, Уильям Пеллингтон, устал, выдохся. Тридцать пять лет беспрерывной службы в Индии и Полинезии вымотают кого угодно. Ему пора в отставку, он поднакопил деньжат — весьма неплохую сумму, вполне достаточную, чтобы скоротать старость не среди варваров, грязи и насекомых, а в уютном кирпичном домике где-нибудь в Хэмпшире или Корнуолле. Ладно, пускай даже не в отставку — в конце концов, его опыт и выслуга дорогого стоят, а значит, её величеству необходимы. В отпуск! Последний раз он был на родине… Майор попытался вспомнить, когда именно, и не сумел. Давно, заключил он. Очень давно.
Он провёл бы недельку-другую в Девоне или в Уилтшире, пострелял бы зайцев утром на холодке, порыбачил бы. Возможно, съездил бы во Францию, у него дальняя родня под Гавром, двоюродную племянницу угораздило выйти за лягушатника. Пеллингтон сердито мотнул головой и укорил себя — пренебрежительное прозвище недопустимо, поскольку с французами они сейчас, кажется, в союзниках. Или не с французами?.. Может статься, её величество заключила союз с Испанией или Голландией, следует почитать газеты, чтобы освежить память.
Неважно. Главное, что боши — враги, это майор помнил точно, наверняка. Поэтому, собственно, они и несут службу здесь, немыслимо далеко от цивилизованных мест, да и от не слишком цивилизованных тоже. Так или иначе, ему пора в отпуск, он сегодня же напишет рапорт и с ближайшим почтовым пароходом отошлёт в Дели.
Майор сбился с ноги и вновь мотнул головой с досады. Оставлять гарнизон рискованно: боши могут атаковать, воспользовавшись его отсутствием. Справится ли Чиверс? Солдат он, конечно, отменный, но выполнять приказы это одно, а командовать — совсем другое. Должен справиться, рассудил майор: офицеры и унтера в гарнизоне подобрались хорошие, помогут, если что. Капитан Хейворт, лейтенанты Донован и Грант, штабс-сержант Бобслоу, сержант Бриггс…
Майор внезапно споткнулся, чудом удержал равновесие и замер на месте.
— Их больше нет, — подсказал кто-то невидимый глумливым, надтреснутым голосом и засмеялся резко, отрывисто, почти залаял. — Их нету, нету, нету больше!
На этот раз Пеллингтон замотал головой отчаянно, пытаясь отогнать издевающегося над ним негодяя. Тот долго не хотел уходить, дерзил, цокал языком, подхихикивал. Потом, наконец, убрался, и майор двинулся дальше. Мысли вновь обрели стройность. С Чиверсом надо что-то делать, негоже, если у британского солдата глаза вечно на мокром месте. Британский солдат обязан быть бодр, здоров и предан короне. Майор всегда следил, чтобы боевой дух у подчинённых был на должной высоте. Он не намерен позволять солдатам распускаться, пускай даже ходить им всем приходится не в строю и не в мундирах, а чёрт знает где и в чём.
Пеллингтон с неудовольствием поправил набедренную повязку и пошагал дальше. Солнце, как всегда, палило немилосердно, от лагуны привычно тянуло затхлостью и гнилыми водорослями. Майор осмотрел причал, жмущиеся к мосткам сторожевые стимеры, стоящий на якоре парохват, позиции пулемётной роты на берегу, расположение первой батареи, второй… Перевёл взгляд вглубь острова. Полюбовался каждодневным, приятным глазу зрелищем — казармами, кухней, штабом, полевым лазаретом.
— У тебя галлюцинации, старик, — вновь возник в голове незваный визитёр. — Ты видишь миражи, фантомы. Боши о вас позаботились — стимеры и парохват ржавеют на дне, от причалов остались одни сваи. А от прочего вообще ничего не осталось, понял, ты, старый дурак?
Майор Пеллингтон схватился за голову. Ему хотелось разбить её, расколоть, извлечь изнутри этого мерзавца, который непрестанно измывался над ним. Схватить негодяя за горло, удавить, растоптать армейскими сапогами, чтобы только не слышать! Не слышать больше…
Усилием воли майор заглушил внутренний голос. Пал на колени, погрузил под воду костистый череп с редкой порослью белёсого пуха, обрамляющего прожаренную солнцем до кирпичного цвета плешь. Подавил и вытолпил из головы чудовищные, хворые, воспалённые мысли. Тяжело поднялся и побрёл завершать обход.
— Ничего, парни, — бормотал на ходу Пеллингтон. — Ничего, как-нибудь обойдётся.
Парни его любили, пускай и считали женатым на армии служакой, а за глаза называли Старикашкой. О парнях майор заботился, всегда, потому что кроме них и её величества ничего ценного в его жизни не было. Любой новобранец знал: случись ему проштрафиться, попасться на самоуправстве, мелком воровстве или мародёрстве, и тем же днём Старикашка напялит на костлявые плечи парадный мундир, выползет из штабной норы и потащится обивать пороги.
— Я немного посплю, парни, — завершив круговой обход и ни к кому особо не обращаясь, сообщил Пеллингтон. — Устал, нелёгкий был сегодня денёк.
Спален и постелей на острове не водилось. Поэтому майор выбрал местечко в отбрасываемой прибрежным холмом тени, натаскал жухлой травы и пальмовых листьев, затем, кряхтя по-стариковски, улёгся.
