— Другого выхода нет, — роняет Анка. — У меня две дюжины зарядов. У тебя штук пять. Пробьём дорогу. Знаешь, Игорь…
— Андрей, — поправляю я.
— Игорь, — упрямо возражает она. — Знаешь, я, кажется, кое-что поняла.
* * *
Мы пробиваем путь к тыловым коммуникациям целые сутки. Под конец заряд в моих батареях истощается, я теряю остатки подвижности, зрение и слух. В себя я прихожу в тёмном, заваленном рухлядью помещении с треснувшим и частично обвалившимся потолком.
— Где мы? — спрашиваю я.
— На складе, — Анка закрепляет батарею у меня в корпусе. — Вернее, на том, что осталось от склада. Нам повезло: аккумуляторный сектор почти не пострадал. Так что ещё не всё потеряно, Игорь.
На этот раз я не поправляю её. Игорь, Андрей, какая разница. Лишь теперь я осознаю, что произошла катастрофа, раньше мне было не до того.
— Мы проиграли войну? — выдавливаю я из речевого блока.
— Боюсь, что её проиграли все.
— Не понимаю, — признаюсь я. — Что значит «все»?
— Пойдём, я кое-что тебе покажу.
Анка вновь толкает меня перед собой, словно калеку в сломанном инвалидном кресле. Мы выбираемся из склада в неровный, пробитый аннигиляционным разрядом коридор, движемся по нему, потом сворачиваем вправо и по наклонному жёлобу спускаемся уровнем ниже.
— Здесь был штаб, — говорит Анка, останавливаясь. — Он уцелел, только вот ни одной живой… Прости, ни одной неживой души здесь нет. Они удрали, все, понимаешь?
Она ошибается. Получасом позже мы находим не удравшую неживую душу по прозвищу Сержант. Он сидит, привалившись к наполовину обрушившейся железобетонной стене, и при виде нас долго не может поверить, что ему не мерещится.
— Я уж думал, придётся подыхать медленно, — говорит Сержант, убедившись, что мы, пускай и восставшие из мёртвых, но не привидения. — Теперь хоть будет, кому меня пристрелить. Сам не смогу, рука не поднимается. Манипулятор, мать его, не поднимается, я хотел сказать. Пристрелите меня, когда попрошу?
— Что здесь произошло? — игнорирует вопрос Анка.
— Да бросили они нас. Третьего дня эвакуировали командный состав и обслугу. Кто не хотел, тех… — Сержант делает секундную паузу. — На металлолом.
— А ты, значит, не захотел? — уточняю я.
— Я сначала не поверил, не мог поверить. Я тут взял одного за жабры, думал выбить из него, что происходит. Да не успел — началось.
— Какого ещё «одного»?
— Штатского, — бросает Сержант и, скрипя механическими суставами, поднимается. — Пыль набилась, — объясняет он. — Скрежещу, как ветхая рухлядь. В общем, запер я этого в подсобке, он там до сих пор сидит, если не сдох. Хотите навестить?
* * *
Не знаю, тот ли это, который задавал мне вопросы в лаборатории, или какой другой — лица под намордником, похожим на водолазную маску, я не разглядел ни в тот раз, ни теперь.
— Скажите, штатский, хотите ли вы жить? — обращаюсь я к нему. Теми же погаными словами, которыми спрашивали меня.
Он вскидывается, затем безвольно оседает на грязный, серый от цементной крошки пол. И молчит.
— Жить хочешь, гнида? — подступает к штатскому Сержант. — Тебя спрашивают! Ну?!
— Вы оставите… — голос у штатского дрожит, — меня в живых?
— Возможно, — говорит Анка. — Не гарантирую. Рассказывайте.
— Что рассказывать? О чём.
— Обо всём. О войне, в первую очередь.
— О войне, — повторяет живой вслед за Анкой. — Война три года назад закончилась.
— Что?! — уцелевшим манипулятором я отодвигаю Анку в сторону и корпусом подаюсь к живому. — Что значит «закончилась»?
— То и значит. Воюющие стороны подписали мирный договор.
— А как же… А как же мы?
Он начинает рассказывать, у меня от его слов идёт кругом уродливая, квадратная, набитая электроникой голова с титановой черепной коробкой по центру.
Три года назад военные действия закончились. Мы — остались. Заключённые в металлические оболочки и обречённые на существование мертвецы.
Перед разумным добрым вечным человечеством встал вопрос, как поступить с десятками миллионов остановивших войну недолюдей. И в особенности с большинством из них, умеющих лишь одно — уничтожать себе подобных. Три года этот вопрос безуспешно решался в правительствах двух сотен стран и в Организации Объединённых Наций. Человечество раскололось на две части. На гуманистов, призывающих признать нас людьми и взять на себя заботу о нас со всеми вытекающими и крайне неблагоприятными последствиями. И на рационалистов, убеждающих признать нас не людьми и потенциальной угрозой для человечества, а потому немедленно уничтожить.
Мы находились в неведении — все, от рядового до генералиссимуса. Мы продолжали держать оборону от не собирающегося атаковать врага и уничтожать отчаявшихся смертников, которым блок самосохранения не позволял покончить с собой самостоятельно.
Так продолжалось до тех пор, пока рационалисты не одержали победу. Договор о тотальном сокращении биомеханического оружия был подписан ведущими державами и принят к немедленному исполнению. Таким образом, наша участь была решена: освободившееся от бремени человечество вздохнуло свободно.
— Это всё? — спрашивает Сержант, когда штатский, наконец, умолкает.
— Всё. Как вы поступите со мной?
— Надо найти коммуникатор, — говорит Анка. — Наверняка какие-то средства связи уцелели. Пускай за ним прилетают, забирают его. Он, собственно, ни в чём не виноват.
— Точно, — соглашаюсь я. — Мы тоже не виноваты.
Я вскидываю уцелевшую конечность. Лазерный луч разваливает штатского пополам.
* * *
— Игорь.
— Да, милая.
Год прошёл, прежде чем я научился выговаривать это слово. Мы живём… Мы не живём в бывшем убежище, в паре километров от уцелевшего склада. Батарей хватит тысяч на пять эдак лет.
Сержант ушёл, мы не знаем куда. Он не вернулся, мы не знаем откуда. А мы продолжаем не жить.
Для чего мы не живём и сколько ещё захотим не прожить, мы не ведаем. Впрочем, людям это неведомо тоже, а мы не люди, и, значит, нам проще.
Однажды Анка сказала, что мы, наверное, любим друг друга. Поначалу мне её слова показались кощунственными, затем я некоторое время считал их постыдными и срамными. Потом я привык: мы мёртвые, неживые. А значит — те, которые сраму не имут.
♀ Последняя попытка стать счастливым
Ольга Рэйн
влюбленный призрак пострашнее трупа,
а ты не испугалась, поняла,
и мы, как в пропасть, прыгнули друг в друга,
но, распростерши белые крыла,
нас пропасть на тумане подняла
Е. Евтушенко
Иногда, как этой ночью, ему снились чувственные сны.
Женщина стояла в дверях, потом сразу же мылась в душе, потом сразу же отдавалась ему на кухонном столе, в темной кладовке, на поляне в лесу. Она была совсем юной, с плотью тугой и мускулистой, она была зрелой и цветущей, с мягкой кожей и крупной грудью, ее длинные волосы падали ему на лицо, ее короткие кудри качались в ритме движения, она громко стонала, она кусала губы, чтобы не издать ни звука…
За секунду до освобождения он проснулся, беззвучно крича от досады, уже падая в пропасть разочарования с золотого дерева, на заветной верхушке которого почти было сомкнул пальцы. Он знал, что лететь вниз будет долго, несколько дней, чувствуя болезненное напряжение в несуществующем паху, слезы в несуществующих глазах и грызущее беспокойство в единственно существующем — сознании и сути, которые вот уже девяносто семь лет были Джоном Крейном.
