Ненавистный Джон Крейн,
Твои друзья из ФБР, наверное, уже уведомили тебя об успехе операции.
Это правда, я слышу крики и выстрелы, во всех камерах толпы народа бегают друг за другом, дым, спецэффекты.
Через минуту я активирую систему глубокой заморозки, но вначале расскажу тебе о приятном сюрпризе, который мы тебе приготовили.
Как только ты дочитаешь это письмо, в твоем личном канале активируется тщательно написанный нами бот. Он проанализирует твою активность, логи и почту за последние полгода и в дальнейшем будет успешно персонифицировать тебя — уставшего от мира, сварливого и грубоватого. У него отличные самообучающиеся алгоритмы и он не ловится снаружи никакими проверками.
Снаружи он будет тобой, а изнутри будет радовать тебя бесконечным звуковым фоном — сирена, скрип пенопласта, звук дрели и турбин. Мы уверены — что-нибудь в этом разнообразии тебе придется по душе. К сожалению, визуально мы тебя так порадовать не сможем — графика тяжелая, бот станет заметен, поэтому мы выбрали легкий вариант — пылающее оранжевое пламя с черной прорезью. Как большой любитель Толкиена, ты можешь считать, что смотришь в Око Саурона, хотя мне, как женщине, было бы приятно воображать, что ты, мизогинист, вечно пялишься в мою… (ненавижу слово на букву П, воспользуюсь эвфемизмом) дамскую щель и страдаешь.
Бот будет будить тебя электрическим сигналом через каждые сорок минут, так что спать тебе, дружок, теперь не придется совсем, и через пару недель ты придешь в такое состояние, что будешь мечтать, чтобы тебе вместо этого рвали ногти.
Пусть в твоих страданиях тебя укрепит мысль о том, что в это время Я-мы сладко спим под опекой нашего гуманного правительства, которое будет вынуждено нас хранить в крионик-камере, потому что не имеет правового прецедента ни для чего иного, а у нас остаются отличные дорогие адвокаты, оплаченные на триста лет вперед. Возможно, мы проснемся лет через пятьдесят или сто, а может быть, и умрем во сне — пот ведь никого успешно не размораживали. В любом случае, с тобой мы прощаемся.
Да продлит Аллах твои годы и умножит твои наслаждения.
Елена, Триединая
Странно, но первой реакцией Джона после прочтения была обида — почему это он женоненавистник?
Ужас пришел потом.
Дальше все было так, как она сказала. Бесконечный крик назгула, запредельный мрак, узилище скорби. Страдание, размазанное по времени.
…Долорес…
Он открыл глаза. В кресле у окна кто-то сидел, против света он не видел, кто.
Вначале он подумал, что разбился на мотоцикле, ему семнадцать лет, и это Рита сидит и ждет, пока он очнется, чтобы устроить ему выволочку за глупость и лихачество.
Потом он вспомнил, что Рита умерла, как она умерла, и взвыл внутри, и попытался не поверить.
Тогда ему пришло в голову, что он просыпается после попытки удавиться на двери Ритиной комнаты через два месяца после ее смерти, а в кресле — мама, и сейчас они обнимутся и вместе заплачут.
— Мама, — позвал он.
Женщина поднялась из кресла и подошла к нему, нежно коснулась его щеки. Это была Долорес, и она была похожа и на маму, и на Риту. У нее были каштановые волосы, стянутые в конский хвост, и мягкая белая кожа. Она была беременна уже явно, живот бугрился под синим платьем. От нее пахло мятой, мылом, молодым женским телом.
— Лолита, — хрипло сказал Джон. — Ло. Ли. Та.
Она рассмеялась, почему-то грустно.
— Джо, — сказала она. — Мой Джо. Я знала, что это был не ты. Я тебя чувствую — в словах, в электричестве, в простом присутствии. Это был не ты. Я связалась с «Постлайф». Узнала, кто ты такой. Попросила своего отца — у него есть связи в ФБР. Меня познакомили с Анной — она работала с тобой. Она тоже удивлялась тому, как ты изменился, ушел в себя, и твоему отказу от пересадки в искусственное тело.
Долорес присела на край его кровати — стоять ей было тяжело. Она держала Джона за руку и смотрела ему в лицо — жадно, как будто не могла насмотреться.
— Мы с Анной представили дело перед комиссией ФБР, — сказала она. — Я подписала все бумаги. Мы отключили тебя от Сети. Проверка канала изнутри выявила бот. Ты был невменяем. Лаборатория подготовила тело. Технология фантастическая — я много о ней узнала за последний месяц. Все органы печатаются отдельно из клеток, потом проращиваются кровеносной сетью, собираются, как паззл…
— Почему ты? — перебил ее Джон. — Как смогла? Как разрешили?
Говорить ему было трудно, мышцы рта и язык пока еще слушались плохо. Долорес закусила губу.
— Я — твоя правнучка, Джон. Так разрешили, так смогла. Так мы потеряли все, что могло бы…
Она смотрела на него с болью. Он лихорадочно считал в уме — годы, информацию о рождении родственников, вероятности. У его сына Дика, было двое детей, девочка так и не вышла замуж, мальчик женился рано, у него было двое… или трое?
— Не может быть, — сказал он хрипло.
— Не может, — грустно кивнула Долорес. — Но есть.
— В Сети два миллиарда человек. В Чикаго — пять миллионов. Там, где мы познакомились, было пятьсот тысяч…
— Да, мы очень везучи, Джон. Джекпот. Знаешь, я пойду. Мне сегодня к врачу.
— Мальчик или девочка? — спросил он.
— И мальчик, и девочка. Двойняшки.
Она встала с кровати, отпустила его руку. Джону сразу стало пусто и холодно. Долорес склонилась к нему, поцеловала в губы.
— Я бы тебя ужасно любила, — сказала она и пошла к двери.
— Ло, — позвал он. Она обернулась, помотала головой. «Нет». Дверь закрылась.
Он прорастал в новое тело, в новую жизнь, заново привыкая к биению сердца, к нетрудному усилию дыхания, к смене внутренней погоды при выбросе того или иного гормона. Волшебство и сложность биологической машинерии завораживали его, но мысль о Долорес никогда полностью не уходила, сияла над ним, как Полярная Звезда, вокруг которой вращался весь его внутренний небосвод.
Два месяца спустя он ждал ее за столиком уличного кафе — в тот первый по-настоящему теплый день, когда ей исполнилось двадцать пять лет. Он знал, что в этот день сообщение «давай встретимся» имело шанс.
Увидев ее, он поднялся, волнуясь, опрокинул бокал с водой, разбил, порезался. Она стояла и смотрела на него — молодого, высокого, неловкого. Потом села напротив, поерзала, находя удобное положение — живот был огромным.
— Твое лицо… — сказала она. — В нем начинает проступать асимметрия. Когда я тебя видела в последний раз, ты был, как кукольный Кен. Теперь ты похож на себя. Ой, у тебя кровь идет, смотри!
— Кровь, — сказал Джон, глядя на свою руку, сочащуюся красным. Потом поднял на нее глаза. — Это не та кровь, что течет в твоих жилах, Долорес. Ты видела, как печаталось и собиралось это тело. Оно никак не связано с твоим. Наше родство — лишь запись в документах много лет назад, не имеющая никакого отношения к нам, к нашим чувствам, к тому, что мы есть.
Она смотрела загадочно, отрешенно.
— Я люблю тебя, Ло, — сказал Джон. Он забыл всю свою подготовленную речь. Слова, придуманные заранее, уже казались порчеными, пересохшими, покрытыми противной пленкой неискренности. Была только она, сейчас, живая, любимая, желанная, было только настоящее, вот эта минута.
Минута застывает в неопределенности, в мучительном усилии его воли — убедить, вернуть, сделать ее своей. Солнечный свет на скатерти, порыв теплого ветра, запах сладкой выпечки из кафе, гулкие, оглушающие удары сердца.
— Я, человек, Джон, люблю тебя, человека, Долорес, — говорит он. — И больше нет ничего, ни условностей, придуманных людьми в другие эпохи, ни самих людей, ни бесконечности вселенной. Я люблю тебя, как дочь, как сестру, как возлюбленную и как друга. Мне почти сто лет, и я никогда не встречал такого человека, как ты. Все это время я ждал тебя. Позволь мне быть с тобой. Твои дети… я хочу быть их отцом. Я хочу взять их на руки, когда они родятся и посмотреть в их лица. Я хочу вставать на ночные кормления…
