Голос Жан-Клода у меня в голове:
— Когда потренируешься, это не будет так некомфортно.
— Мерзкое ощущение.
— Но ты ведь насыщаешься?
Мне пришлось подумать над этим, потому что я думала только о том, как это неприятно — тянуть в себя чужую похоть. Но, подумав об этом, я поняла, что да, насыщаюсь. Мне уже было не так холодно, но…
— Случалось тебе так наполниться?
— От голода спасает, но наесться — нет.
Не знаю, что бы ответила я на это, но вдруг передо мной оказался Натэниел. Наверное, он что-то сказал, но я не расслышала.
— Я говорю: не хочешь поиграть с котёнком?
Жан-Клод убрался у меня из головы, и я прекратила кормиться от публики. Все исчезло, вообще все, остались только лавандовые глаза на краю сцены. Он протягивал мне руку. Слышались истеричные женские голоса:
— Я не робкая… давай я, раз она не хочет! Брэндон, Брэндон, она тебя не хочет, а я хочу…
Я вложила руку в его ладонь, но скорчила рожу, показывая, как мне все это не по душе. Не люблю танцевать на глазах у чужих, даже у своих. И чтобы меня вытащили на сцену в стрип-клубе — это уж как хотите, некомфортно. До этой минуты я не очень себе представляла, как это будет — поставить ему засос. На сцене, при всем народе… фу!
Я вышла на сцену, спотыкаясь, потому что помнила про свою короткую юбку и отсутствие чего-либо под ней, и вышла на сцену очень по-дамски. Беда в том, что сцена-то высоко, и я споткнулась, а он меня подхватил и бросил на меня взгляд. Этот взгляд был для меня последним убежищем, в нем читалось: если ты не можешь, я не буду приставать. Он бы так и сделал, но я знала: если не я, так это будет другая. Честно говоря, я не знала, каково мне было бы смотреть, как его лапают, или как он лапает другую женщину. И тот факт, что я считала меньшим злом, если прямо на сцене буду виснуть на нем я, а не другая, ясно говорил о том, что мои моральные приоритеты сильно пошатнулись.
На сцену вынесли стул, я его только сейчас заметила. Деньги исчезли из-под завязки стрингов — наверное, он их переложил в кучу на краю сцены. Этого я тоже не видела, то есть я пропустила что-то на сцене, когда кормилась от публики.
Натэниел подвёл меня к стулу и посадил взмахом руки. Я подняла на него глаза, понимая, что взглянула подозрительно. Мой взгляд ясно говорил: что ты собираешься со мной делать?
Он засмеялся, и это был открытый, от души, смех, от которого лицо его стало моложе, как-то невиннее — за отсутствием лучшего слова. Я очень ценила этот смех, потому что слышала его нечасто. Если от вида меня, сидящей вот так на сцене, ему настолько хорошо, так, значит, все не так плохо.
Он положил руки на спинку стула по обе стороны от моих плеч, придвинул ко мне лицо. Я увидела его подведённые глаза и поняла, что краска есть и на ресницах — немного, но для его глаз и не надо много, чтобы они из красивых стали потрясающими.
— Тебе не позволено прикасаться ко мне, а мне разрешён лишь ограниченный контакт с тобой, но руки ты должна почти все время держать на стуле.
Едва заметно мелькнула улыбка у него на губах — та улыбка, искорки которой блеснули в глазах и погасли.
Не знаю, что я на это сказала бы, но тут музыка заиграла громче — а может, только началась, и Натэниел начал танец. Он был зрелищным оттуда, с края сцены, но когда Натэниел был так близко, он стал… неудобен. Неважно, что я сплю с ним почти каждую ночь, что я его не раз и не два видела голым. Важно только, что все это на людях, и я не знала, что делать.
Сначала он стал извиваться надо мной, все ещё держа руки на спинке стула. Грудь его была так близко к моему лицу, что труднее было не коснуться его губами, чем коснуться. Я видала уже, как он владеет своим телом, но никогда не видела такого. Как будто каждый мускул от плеч до паха двигался независимо, и Натэниел использовал их все. Это было потрясающе, и будь мы одни, я бы ему это сказала, но сейчас я только краснела.
Он сел мне на колени, широко расставив ноги, руки все ещё на спинке стула. Если бы он просто сидел, я бы ещё с этим смирилась, но его движения не останавливались на уровне бёдер, он весь извивался в танце, и то, что было видно публике, не оставляло сомнений в смысле этой пантомимы.
У меня лицо горело, хоть спички зажигай.
Он наклонился ко мне и шепнул мне в волосы, за которыми я прятала лицо:
— Я прекращу и выберу кого-нибудь из публики, если это для тебя слишком.
Я подняла глаза:
— Кого-нибудь из публики?
— Представление то же самое, — шепнул он, — кто бы ни был на сцене.
Улыбка ушла из его глаз. Он снова стал серьёзным. Это я убила улыбку у него на лице, или моё смущение. О Господи!
Я тронула его за лицо, взяла ладонями за щеки. Заглянула в эти вдруг посерьёзневшие глаза, а вокруг нас билась и гудела музыка. И публика перестала для меня в этот миг существовать. Ничего не было, кроме его лица и моего решения. Я забыла обо всех, забыла, что мне полагается смущаться, забыла обо всем, кроме одного: я хочу, чтобы он снова улыбался.
— Нет, не выбирай другую. Я постараюсь. Очень постараюсь.
Он полыхнул на меня улыбкой, которую я только недавно у него смогла увидеть, потом упал передо мной на колени. Его руки слегка касались моих колен, он стал разводить мне ноги, но при этом танцевал под звучащую музыку даже стоя на коленях, и увидел проблему раньше, чем публика.
Вдвинув своё тело между моих коленей, он наклонился и тихо сказал:
— На тебе ничего не надето.
Я не смогла сдержать улыбку при виде почти смущённого удивления у него на лице. Приятно знать, что и Натэниела можно смутить.
— Ага.
Он снова засмеялся, выпрямился и снова положил руки на спинку стула. Потом дёрнулся телом ко мне, не прикасаясь, но для публики это должно было выглядеть серьёзнее, потому что зрители завыли и заорали, бросая на сцену деньги.
Он не столько упал на меня, сколько сполз по мне с той текучей грацией, которой обладают оборотни, когда захотят. В конце концов он ткнулся лицом мне в колени, в натянутую ткань юбки, закрывая меня от публики. Юбка же задралась настолько, что каждый мог увидеть на мне кружевные чулки. Руки Натэниела полезли по ним вверх — от сапог, по коленям, к бёдрам, к краям чулок.
Пальцы его играли выше кружева, по голой коже бёдер. Голову он повернул так, чтобы губы его оказались рядом с обнажённой ляжкой, и он поцеловал её внутреннюю поверхность. От этого прикосновения я содрогнулась и со вздохом закрыла глаза.
Он приподнялся, свёл руками мои колени, так что теперь, когда его тело сдвинулось, я уже не светила ничем. Он зашёл мне за спину, танцуя, и вдруг его волосы упали мне на лицо, на грудь, на все тело рыжеватым водопадом. И я утонула в ванильном аромате волос.
Он закружился вокруг, касаясь меня только волосами, потом взял меня за руку, сильно и быстро вздёрнул со стула, прижав к себе. Как движение в танце, только более резкое, если хочешь, чтобы твоя партнёрша осталась на ногах. Не подхвати он меня, я могла бы упасть, но он был на месте, и мои руки упёрлись в его тело — я ничего не могла поделать. Я просто ухватилась за руку его и за грудь, но при виде этого зрелища дождь купюр из публики усилился, и громче раздался вопль столпившихся у сцены женщин.
Вторая рука Натэниела ухватилась за мою юбку сзади и одёрнула её. У публики создалось впечатление, что он задрал мне юбку, хотя было как раз наоборот. Но впечатление зрительницам понравилось.
Музыка изменилась, стала медленнее, и вдруг оказалось, что мы с ним танцуем. Это был почти вальс. Натэниел сделал по сцене три быстрых круга, и мы вернулись к стулу. Оторвав меня за руку от своего тела, Натэниел поставил меня к стулу лицом, положил мои руки на закруглённую спинку, а сам встал вплотную ко мне. Настолько вплотную, что я ощущала через юбку тугое прижатие.
— Было бы проще, если бы на тебе было бельё, — шепнул он.
Я хотела повернуться и спросить, что было бы проще, но он накрыл мои руки своими, прижал их к закруглению стула, и вдруг стал прижиматься своей твёрдостью к моему заду.
