Я стала разглядывать цепи, но не очень разбираясь в их механике, спросила у Жан-Клода:
— Эта штука крутится?
— Вообще-то да, — ответил он. — А зачем?
— Затем, что им захочется видеть его лицо.
Публике это понравилось, раздались крики одобрения, хотя мне они не были нужны. Не знаю, почему, но я вдруг успокоилась. Мне стало все равно, что мы на публике, на сцене. Очень стало внутри меня тихо, очень спокойно.
Официанты повернули Натэниела лицом к залу. Глаза его стали почти нормальными. Я видела отражение его глаз в зеркале дальней стены. Никогда раньше не замечала, сколько здесь блестящих поверхностей. Там были видны лицо Натэниела и моё.
Схватив его за волосы, я намотала их на руку, туго, так что он ахнул. Кажется, публика заорала, но звуки доходили до меня как через вату, я оказалась в колодце тишины, где единственным звуком было дыхание — его и моё.
Я прижалась к нему всем телом, притиснула к себе спиной, его зад упёрся мне в живот, груди вдавились ему в спину. Продолжая держать его за волосы, я не давала ему двигаться, и он завис в цепях, боясь двинуться и не желая двигаться. Мне пришлось приподняться на носки, чтобы приблизиться к гладкой линии шеи. Свободной рукой я охватила его грудь, крепко прижалась. Потянув за волосы, я наклонила ему голову набок, как можно сильнее вытянув шею с одной стороны. Он уже часто дышал, предвкушая.
Я лизнула его в шею быстрым движением языка, и он снова ахнул. Лизнула сильнее, и он задрожал. Я поцеловала его, и он застонал — не от боли, от желания. Тогда я широко раскрыла рот, коснулась его кожи горячим выдохом, и укусила. Игры кончились — я вонзила зубы.
Он отбивался — не мог ничего с собой поделать, и я удерживала его за волосы, за грудь, тяжестью тела, навалившись ему на спину. Под зубами ощущалась его кожа, мясо во рту, а под ним — лихорадочное биение пульса. Вкус жизни ощущался под кожей, и я знала, что могу её взять, если захочу. Она была моей, потому что он отчасти хотел отдать её мне.
Ощущение такого куска мяса во рту ошеломляло, и я с трудом удерживалась, чтобы не впиться и не выкусить весь этот лакомый кус. Удерживала себя, чтобы не взять все, что предлагал мне он. Я прикусила его, удерживая, чтобы не отбивался, удерживая, пока его руки дёргались в цепях, и тело стало биться в судорогах, а я все погружала зубы в плоть. Первый сладкий вкус крови, соль с металлом и ещё что-то куда слаще, наполнил мне рот, я ощутила всем телом судороги Натэниела, услышала его вскрик. И я стала кормиться, кормить ardeur, не заметив даже, как он возник. Я питалась кровью, мясом его тела, сексом, Натэниелом целиком. Я жрала, а когда оторвала глаза от него, то увидела отражение своего лица в зеркале. Чёрный свет с оттенком коричневого — мои глаза светились силой.
Я резко отпустила его, увидела кровь у себя на губах, на подбородке — она блестела в свете прожекторов. Я выпустила его волосы, отпустила тело, шагнула назад, зная, что мои глаза все ещё полны тем тёмным светом. На миг я испугалась того, что сделала, но потом разглядела, что, несмотря на чёткий отпечаток моих зубов, кровавых бусин у него на шее, я не прокусила пульс. Не ранила его сильнее, чем он сам хотел.
Жан-Клод стоял передо мной.
— Ma petite, — шепнул он, — ma petite.
Но я знала, о чем он думает, чего он хочет. Такая тесная связь, как не бывало у нас раньше — вещь обоюдоострая. Он что-то говорил, спрашивал, как я себя чувствую, все ли в порядке, но думал не об этом. Совсем не об этом.
— Скажи, что ты хочешь, — сказала я. — Скажи, что ты хочешь.
Он прекратил попытки быть заботливым и ответил просто:
— Поцелуй меня.
Я шагнула к нему, и он меня поцеловал. Поцеловал, будто пробуя на вкус, будто языком, губами, зубами мог и хотел выпить меня до последней капли крови Натэниела, ощущая мой вкус. Он вылизал мне небо, и я испустила горловой стон. Его глаза стали цвета полночного неба, будто наполнились тёмной водой со светом звёзд.
Я увидела отблеск своих глаз в зеркале, и они были полны того же света, ослеплены его темнотой, только это не была слепота — что угодно, только не она. Как будто они обострённо воспринимали все, и не только они, но и все чувства обострились донельзя. Я вспомнила, как на кладбище подумала, что заниматься любовью в таком состоянии — это значит пережить невиданное удовольствие или сойти с ума. Глядя в бездонные синие глаза Жан-Клода, я склонялась к тому, что это будет удовольствие.
— Сперва надо заняться Натэниелом, — сказал он, но голос у него был низкий и хриплый от желания.
Я кивнула:
— Да, сперва Натэниел.
— А потом?
— Скажи вслух, — попросила я голосом не столь хриплым, но и не совсем своим. — Скажи вслух.
— А потом — у меня в кабинете есть диван.
— Я подумала о столе.
Он посмотрел на меня, и даже при этих бездонных глазах очень это был мужской взгляд.
— Меня устроит и то, и другое, но выбирать тебе, потому что внизу будешь ты.
— Внизу буду я?
— Да, — кивнул он.
— Почему?
— Потому что именно этого я хочу.
— Окей, — ответила я.
Глава сорок четвёртая
Натэниел на эту ночь уже выступление закончил — превращения не будет. Он был едва в сознании, как бывает после хорошего секса. Кто-то из клиенток жаловался, но таких было не много. В основном они решили, что представление стоило входной платы. Так что Натэниела мы устроили в комнате, которую стриптезры прозвали «тихой». Она заставлена здоровенными диванами, оснащена одеялами, мягким светом, и там, как следует из названия, тихо. Можно спать или жаловаться на жизнь друг другу, если что-то наперекосяк. Есть и комнаты поменьше, где исполняются приватные танцы, но эта не из них. Здесь можно только рухнуть, когда устал или когда вдруг выясняется, что тебе две смены работать.
Я погладила Натэниела по волосам, спросила:
— Как ты?
Он открыл глаза — чуть-чуть, и улыбнулся мне. Никогда не видела у него такой довольной физиономии.
— Отлично. Лучше чем отлично.
Я пожелала ему наслаждаться пойманным кайфом, поставила Реквиема у двери — потому что мне полагается о Натэниеле заботиться, а у меня намечались дела на какое-то время.
Когда я шла по коридору, глаза у меня уже выцвели до нормальных. Когда я подходила к кабинету Жан-Клода, он окликнул меня сзади:
— Куда ты, ma petite?
— К тебе в кабинет.
— Ты уже чуть поостыла, и сила оставила тебя.
Он старался говорить совершенно нейтрально, и у него почти получалось.
Я открыла дверь, все так же глядя на него:
— Жан-Клод, зайди и запри дверь.
И не глядя, что он будет делать, я вошла в кабинет, оставив дверь открытой. Подойдя к столу, я на него вспрыгнула. Можно было бы как-то тоньше, но было уже поздно, и на тонкости меня не тянуло ну совершенно. Я взгромоздила ноги на стол, расставив сапоги, предоставив юбке задираться, куда ей хочется. То есть повела себя исключительно по-блядски, но, взглянув на лицо вошедшего Жан-Клода, об этом не пожалела.
Он прислонился к двери, запер её и стал расстёгивать на ходу пиджак, приближаясь ко мне. Я стянула с себя кожаную куртку и швырнула её на пол. Его пиджак уже был на полу, пушистый шейный платок развязан, светилась бледная шея. Я стянула с руки ремень кобуры, но только начала расстёгивать поясной ремень, как Жан-Клод уже стянул рубашку через голову и оказался по пояс голым. Я расстегнула ремень, но он уже стоял перед столом, снимая с меня кобуру и кладя её рядом со мной на широкую лакированную столешницу.
Я встала на столе на колени и рухнула на шёлковые мускулы его груди, впилась в них руками, пальцами, ртом. Лизнула крестообразный шрам от ожога. Сперва я затянула в рот один сосок, потом другой, покатала их языком, чтобы втянуть как можно больше, присосалась. Стиснула руками мякоть его груди, втягивая в рот побольше, наполняя рот, а потом сомкнула зубы и прикусила так, что он вскрикнул, нашёл руками моё лицо, оторвал от себя и притянул ко рту.
