— П-привет? — говорю я таким тоном, чтобы это было больше похоже на вопрос, чем на приветствие.
— Я не знал, что у тебя самостоятельная работа в это время, — продолжает он, небрежно бросая свой рюкзак на ближайший стул и выдвигая из-под стола соседний. Потом садится, по-прежнему не сводя с меня глаз.
Я его знаю?
— Ну да, — несколько отрывисто отвечаю я, делая вид, будто страшно занята работой.
Может быть, я перепутала аудиторию?
Я обвожу взглядом лица своих одноклассников. Энди Бернстайн. Правильно. Ханна Райт. Все верно.
Завтра среда, сегодня вторник. Точно.
Вторая смена?
Нет, у меня только что была физкультура.
Парень заговаривает снова:
— Потому что после той пожарной тревоги мне пришлось знакомиться со школой, и это съело все время. Но я точно знаю, что вчера тебя тут не было. Где же ты была?
Я постукиваю карандашом по тетрадке. Меня нервирует этот разговор. Прежде чем ответить, я лихорадочно вспоминаю свои записки.
— У врача, — говорю я, не вдаваясь в подробности.
— Ой, извини, — говорит парень, на миг опуская глаза на стол. — Я не хотел лезть в твою жизнь.
Он выглядит смущенным.
И это ему страшно идет.
— Ничего, — отмахиваюсь я, не переставая барабанить карандашом по тетради. — Просто у меня часто бывают мигрени. Я много хожу по врачам.
Я стучу карандашом все быстрее и быстрее.
Он по-прежнему смотрит на меня.
Только на меня.
Нет, правда, я его знаю?
— Это паршиво, — говорит парень. Звенит звонок, но мы все еще смотрим друг на друга — при этом он выглядит очень довольным, а у меня, наверное, такой вид, будто я вот-вот лопну.
По крайней мере, именно так я себя чувствую.
— Ты в порядке? — спрашивает он, еле заметно кивая на мой лихорадочно приплясывающий карандаш. Когда я понимаю, что он заметил мою нервозность, у меня от страха немеют руки, пальцы разжимаются, и карандаш, взлетев в воздух, падает на пол.
Чувствуя себя последней идиоткой, я отодвигаю стул и наклоняюсь за карандашом. Схватив его, я уже собираюсь разогнуться, как вдруг замечаю кое-что любопытное.
Темно-шоколадные кеды «Конверс».
Сердце радостно подпрыгивает у меня в груди, когда я вспоминаю пометку в утренней записке, но мне все же удается кое-как выпрямиться и сесть за стол, не выставив себя на посмешище.
Теперь я до ушей улыбаюсь парню и вспоминаю, как утром у меня сладко екнуло в животе, когда я обнюхивала его толстовку.
Это парень и есть тот самый чокнутый!
Он улыбается мне в ответ, и от этого рот у меня разъезжается до ушей.
Разве я могла подумать, что мой Чокнутый окажется таким красавцем?
— К сожалению, в пятницу нам не удалось закончить разговор, — начинает Чокнутый, но его прерывает миссис Мэйсон, носящая индейское имя Злобный Глаз.
— Ш-шшш, — громко шикает она со своего насеста. Сейчас она напоминает мне птицу. Очень злую птицу.
— Но, как я уже сказал, мне нужно было идти, — пытается шепотом закончить Чокнутый, но миссис Мэйсон резко хлопает ладонью по столу.
— Мистер Генри! — орет она. Чокнутый захлопывает рот и нехотя переводит на нее взгляд. А я страшно рада, что теперь знаю хотя бы часть его имени.
— Прошу прощения, — говорит он.
— Надеюсь, что вы делаете это искренне. Поскольку вы новичок, то на этот раз я оставлю данный эпизод без последствий. Но запомните на будущее: в моем классе не разговаривают. Здесь занимаются. Молча. Бесшумно. Здесь вам не коридор!
Несколько девчонок тихонько хихикают, но миссис Мэйсон одним взглядом кладет конец их веселью.
— Простите, — повторяет Чокнутый, а потом молча вытаскивает из своей сумки блокнот для рисования и несколько угольных карандашей.
Я наслаждаюсь полученной информацией. Его фамилия Генри. Он новенький в нашей школе. И еще он художник.
Прежде чем приступить к работе, он снова улыбается мне. Пока я млею от счастья, он открывает блокнот и пролистывает несколько набросков в поисках чистой странички. За это время я отмечаю еще две вещи: во-первых, он талантлив, а во-вторых, он выбрал весьма… любопытный предмет для изображения.
Уши.
Уши?
Словно подслушав мои мысли, мистер Чокнутый Генри смахивает упавшую на глаза прядь волос и в последний раз косится на меня. Потом пожимает плечами и хитро улыбается, словно хочет сказать: «Ну и что? А если мне нравятся уши?»
Не знаю, что он там думает на самом деле, но, положившись на собственные догадки, я пожимаю плечами и улыбаюсь. Надеюсь, Чокнутый поймет, что этим я хочу сказать ему примерно следующее: «У всех свои тараканы».
Прежде чем я успеваю додумать эту мысль до конца, он возвращается к своим рисункам, и мне приходится доделывать домашнюю работу в полном молчании.
Сейчас полночь, и я включила свой ноутбук. Мне просто необходимо записать все это, а печатаю я быстрее, чем пишу.
Записка на моей тумбочке уже превратилась в целое послание, испещренное сердечками на полях и цветистыми фразами о мальчике, с которым я познакомилась сегодня и которого не помню в будущем.
Сейчас я не хочу думать о том, чем это объясняется.
Но вот это — это непременно нужно напечатать, быстро и просто, как дозу анестезии, не позволяя себе задумываться над словами и собственными чувствами.
Сейчас слишком поздно, чтобы задумываться. Мне пора спать.
10/21 (Втор.) Сегодня вечером, когда я уже засыпала, на меня обрушилось ужасное воспоминание. Самое страшное из всего, что я помню. Честно. Смогла разглядеть немного, но помню, что стою в толпе людей, одетых в черное. У всех скорбные лица.
Слышу пение птиц и рыдания. Рыдания ужасны, поэтому стараюсь слушать птиц. Пахнет весной… и срезанной травой. Мне кажется, что это утро, но небо серое, поэтому точно не могу сказать. Запросто может оказаться вечер.
Ужасная мысль: а вдруг это похороны мамы? Нет, не может быть, она плачет громче всех. Она здесь. Живая.
Наводящая ужас статуя какой-то святой женщины (может быть, это ангел?) на участке через один слева… Статуя вырезана из зеленого камня, и вид у нее такой, словно она наблюдает за нами.
Заканчиваю печатать и сохраняю файл на рабочем столе, озаглавив его соответствующе: «Страшное воспоминание».
Распечатываю страничку и кладу ее под рукописную напоминалку: легкомысленные цветочки и сердечки на черно-белом отчете о мрачном будущем.
Я снова забираюсь в постель, второй раз за ночь выключаю свет и думаю о мальчике, имени которого не знаю, но тут же упрекаю себя за то, что могу думать о нем, когда впереди такие ужасные события.
