— Оставь её.
Отсюда, близко и сверху, ему было видно, какие они разные. Сильная, с круглыми руками и плечами Ноа. Ложбинка между полных грудей с чётко очерченными горошинами сосков, колено крепкой ноги, поставленной на перекладину под столом, — ноги женщины, которая проходит за день большие расстояния и, плавно садясь отдохнуть, не опирается рукой о землю. Бронзовые блики на густых волосах.
И худая, как школьница, черноволосая Аглая, с прямыми плечами и маленькой острой грудью. И сидит тоже, как школьница, смирно, положив руки ладонями вниз, не шелохнется.
— Подожди. Немного. Дай мне досмотреть её сны.
— Ты!
Но, не отрывая продолговатых глаз от лица Аглаи, Ноа вдруг вздернула верхнюю губу и зашипела. Мелькнул острый язык между белых зубов.
Город молчал, так странно, не бывает такого, чтобы не слышно вообще ничего. Но вот она — тишина, тяжёлая, плоская, как чьё-то мёртвое тело… Не тикали часы в коридоре. За облезлой дерматиновой дверью не гудел лифт.
— Вот, всё, — Ноа отвела глаза от Аглаи и взглянула на Витьку, улыбаясь, — теперь она спит сама по себе, пусть. Ей не нужны наши разговоры.
Плавно повернувшись, подтянула на лавку босые ноги и, обхватив руками колени, уютно села, вздохнув, как после утомительной работы.
— Сядешь?
Витька подтащил Стёпкин табурет и уселся, стеснённо ощущая свою раздетость.
— Случилось что? Или так пришла, из-за того, что мы с ней спим?
Аглая продолжала сидеть, глядя туда, где было лицо отвернувшейся сейчас Ноа. Было неловко смотреть на неё, почти больно. Жалко.
— Там сейчас что-то происходит, мастер. Старый Тику не стал смотреть сон серых бабочек и показал его Меру, глупому охотнику, отдавшему своих женщин змеям. А я смотрела этот сон вместе с охотником через твою женщину. Через неё.
Она повела плечом в сторону Аглаи.
— Не понимаю. Тику. Меру. Они кто? И как Аглая?
— Ты видел сон?
— Я? Этот? Нет, я…
— Что ты видел? Ты умирал?
Витька вспомнил шершавый ствол груши, несущийся в лицо.
— Д-да. Из детства. Чуть не разбился тогда.
Ноа кивнула. Покусывая кончик косы, смотрела на Витьку.
— А может, я и не умирал.
Кожа без рисунка беспокоила, как свежая ссадина, хотелось водить по себе руками, будто разыскивая потерянное.
— Ногой зацепился и упал. Случайность.
— Но ты видел серых бабочек.
— Не знаю. Туман видел, в нём — всякое. А что?
— Серые бабочки приходят, когда рядом стоит смерть.
— Я их не видел, — упрямо сказал Витька.
Ноа кивнула:
— Правильно. Теперь их будет видеть она, — и снова небрежно повела плечом.
— Почему она?
Витька глянул на Аглаю, и ему показалось, что угловатые плечи тонут в еле заметной серой дымке.
— Весь мир трагических случайностей, твоих случайностей, теперь — её. Потому что она тебя любит. И всё готова принять на себя, чтоб защитить.
— Так не бывает.
— Не бывает такой любви?
— Она не сможет! Я ведь могу попасть под машину, когда она, ну в театре, например. И умру. Так?
— Так.
— Вот!
— Я не о том. Я о готовности. Ты будешь жить и можешь даже умереть, но с этого времени ты никогда не один. Она беспокоится о тебе — всегда. И потому твои серые бабочки теперь у неё.
Он опустил глаза, разглядывая столешницу. Блюдце протягивало чёрную овальную тень, прыгающую в такт пламени.
— А ты? — он снова потёр грудь ладонью. — Разве ты не со мной всегда?
— Я — не человек, Вик. Ты многому меня научил, но я не человек.
— Жалеешь?
— Не умею жалеть.
Ноа улыбалась, крутя кончик косы.
— Чему ты радуешься?
— Ничему, — пожала круглыми плечами, — мои губы это умеют, я улыбаюсь.
— Ноа, — он чувствовал, как терпение утекает из него, как вода, — хватит загадок! Я даже не знаю, как и что надо спросить. Расскажи мне так, чтобы я что-то понял!
Ноа повернула голову и посмотрела на огарок:
— Да. Пришло время перемен. Её сон сказал мне. Я расскажу, пока живёт этот свет, а большего и не надо. Ты будешь знать, какие задавать вопросы.
— Я слушаю тебя. И ещё, Ноа…
— Да, мастер?
— Если тебе всё равно, может, перестанешь улыбаться?
— Да, мастер.
Он снова посмотрел на Аглаю и сморщился с жалостью.
— Я хочу увести её в комнату. Я могу? Она?…
— Да, мастер. Она спит, но послушается тебя. И возвращайся.
Витька встал, ногой отпихивая табурет. Взял вялые ладони, лежащие на столе, в свои руки и потянул, глядя в лицо женщины. Аглая, всё так же смотря перед собой, поднялась, послушно переступила босыми ногами.
В комнате, уложив её сначала на бок, он поколебался и, подумав о том, что он уйдёт в кухню, а она так и будет лежать в темноте, спокойно глядя на батарею у окна блестящими, широко открытыми глазами, повернул на спину. Шёпотом выругался, когда рука потянулась к её лицу, к векам.
«Как у мёртвой» — стукнуло в голове. Нагнувшись, прижал к её векам губы, целуя. И вздохнул с облегчением, увидев, как они смежились. Выключил лунную картинку и, обмотавшись по поясу полотенцем, пошёл в кухню, к другой женщине, ждавшей его.
— Мир состоит из множества вещей, явных и скрытых. Невозможно познать их все, но можно понять законы, по которым живет мир. Без этого знания будешь цепляться за мелочи, и они похоронят тебя под собой, как хоронит себя земля под слоем старых листьев. Я расскажу тебе главное, и ты сможешь думать и спрашивать. Сперва думай, мастер. А потом задавай свои главные вопросы. Ты готов?
Витька кивнул, глядя на свои сжатые кулаки, лежащие на тёплом гладком дереве столешницы. Сказал:
— Какая длинная ночь.
Ноа, пошарив за спиной, удобнее подняла старую кожаную подушку и оперлась, полулёжа на длинной лавке, прислонилась головой к высокому шкафчику в углу, согнула ногу и снова взялась руками за скрученные волосы. Посматривала из полумрака, блестя глазами, и крутила пальцами кончик косы, щекотала скулу и уголок губ.
— Знаешь, как приятно ощущать, что есть руки? Вы — люди, не понимаете, какое тело вам дали.
— Ты уж говори, а?
— Я уже говорю. Наша ночь длинна, потому что твоя женщина любит тебя и длит своё счастье. Она — хранитель времени и воспоминаний. Никого не бывает лучше для жизни, мастер света. Знай.
— Я… хорошо, я буду знать. Но я не понимаю…
Ноа снова выставила вперед ладонь, пошевелила пальцами, глядя на них.
— Об этом хватит. Помни — сначала думай, а потом спрашивай.
— Хорошо. Давай тогда дальше?
Пальцы Ноа переплетались, сгибаясь. Рассматривая их, она подняла и вторую руку, стала складывать пальцы, рисуя в воздухе фигуры, плавно перетекающие из одной в другую. В свете свечи руки казались облитыми розовым соком.
