— Пожалуйста… — сказал он, протягивая свои связанные руки. Вокруг раздраженно жужжали мухи. Их было много, очень много, и их интересовал он — его глаза, его уши.
— Мне нужно привести доктора, — сказала она. — Вам плохо.
— Нет времени, — настаивал он. — Просто развяжи меня, тогда я сам найду доктора и никто никогда не узнает, что ты была здесь.
Она кивнула, находя это логичным, и приблизилась к нему сквозь облако мух, чтобы развязать его. Ее пальцы были не слишком сильными, ее ногти были обгрызены, но она старательно трудилась над узлами; очаровательный изгиб коснулся безупречной линии ее бровей, когда она трудилась. Ее усилиям мешали потоки желтоватой жидкости текущие из его пораненного тела, которые склеивали все вокруг. Иногда она поднимала на него свои газельи глаза. «Интересно, — думал он, — видит ли она разрушения, предстающие перед ее глазами? Если так, то она была слишком поглощена борьбой с узлами, чтобы уйти, или же она хотела освободить его, зная о силе, которой она обладала, делая это».
Только один раз одна продемонстрировала признак отвращения, когда что-то в его груди сломалось — часть какого-то внутреннего механизма скользнула в озеро вокруг его легких. Он кашлянул и выдохнул воздух, издававший отвратительный вонючий запах, похожий на запах первоцвета. Она отвернулась и скорчила гримасу. Он вежливо извинился, и она попросила его больше этого не делать, затем вернулась в своему занятию. Он терпеливо ждал, зная, что любая попытка поторопить ее только разрушит ее сосредоточенность. Но наконец она нашла ключ к загадке и его путы стали ослабевать. Его плоть, которая была сейчас близкой по консистенции и размякшему мылу, свалилась с костей его запястий и он освободил свои руки.
— Спасибо, — сказал он. — Спасибо. Ты была очень добра.
Он принялся развязывать веревки на ногах, его дыхание, или то, что заменяло его, издавало сухой шорох в его груди.
— Теперь я пойду, — сказала она.
— Нет еще, Шэрон, — ответил он; его речь была тяжелее сейчас. — Пожалуйста, подожди.
— Но мне надо домой.
Пожиратель Лезвий взглянул на ее молочно-белое лицо: она выглядела такой хрупкой, стоя в этом слабом свете. Она вышла из пределов его досягаемости, как только узлы были развязаны, словно ее первоначальная тревога вернулась снова. Он попытался улыбнуться, чтобы уверить ее, что все в порядке, но его лицо не подчинялось. Жир и мышцы только шевельнулись на его лице; его губы не подчинялись ему. Слова, как он знал, никогда не давались ему. Вскоре останутся только знаки. Он уходил в более чистый мир — мир символов и ритуалов, мир, откуда были родом настоящие Пожиратели Лезвий.
Его ноги были свободны. Было делом нескольких мгновений пересечь комнату и оказаться там, где стояла она. Даже если она повернется и побежит, он сможет поймать ее. Некому увидеть или услышать, а даже если бы и были — чем они могли бы навредить ему? Он же мертвый.
Он подошел к ней. Маленькая живая вещица стояла в его тени и не делала ни малейших попыток сбежать. Подсчитала ли она свои шансы и поняла тщетность бегства? Нет, она просто доверяла ему.
Он поднял свою грязную руку, чтобы погладить ее по голове. Она зажмурилась и задержала дыхание при его близости, но не сделала ни малейшей попытки уклониться от прикосновения. Его пальцы испытывали страстное желание дотронуться до нее. Она была столь восхитительна — что за счастье было бы положить в него кусочек ее, словно бы в подтверждение любви перед вратами Рая.
Но ее взгляда было достаточно. Он может забрать его с собой и считать себя удовлетворенным, — лишь эта ее мрачная сладость на память, как монеты в его глазах, чтобы оплатить проход.
— До свиданья, — сказал он и пошел к двери своей тяжелой походкой. Она побежала впереди него и открыла дверь, затем пропустила его вперед. Где-то в соседней квартире плакал маленький ребенок — жалобное хныканье малыша, знающего, что никто не придет к нему. У верхней ступеньки лестницы Брир еще раз поблагодарил Шэрон и они расстались. Он смотрел ей вслед, как она бежит домой.
Что до него, то он не был уверен — по крайней мере, сознательно, — куда он собирается идти и зачем. Но уже на тротуаре его ноги повели его в направлении, в котором он никогда не ходил; и он не заблудился, хотя вскоре он уже шел по незнакомой территории. Кто-то звал его. Его, и его нож, и его грязное серое лицо. Он шел так быстро, как позволяло его строение, как человек, призванный Историей.
Уайтхед не боялся умереть; он просто боялся, что, умирая, он может обнаружить, что не пожил достаточно. Именно это его беспокоило, когда он увидел Мамуляна в прихожей номера в пентхаузе, и это все еще мучило его, когда они уселись в кресла у окна, откуда доносилось жужжание моторов с автострады.
— Не надо больше бегать, Джо, — сказал Мамулян.
Уайтхед промолчал. Он взял большую вазу первосортной клубники Галифакса из угла комнаты, затем вернулся к креслу. Исследуя пальцами специалиста ягоды в вазе, он выбрал наиболее аппетитную клубнику и начал обгрызать ее.
Европеец наблюдал за ним, не проявляя никаких намеков на свои мысли. С погоней было покончено, теперь, перед завершением, он полагал, они могли бы немного поговорить о старых временах. Но он не знал, с чего начать.
— Скажи мне, — проговорил Уайтхед, высасывая мякоть ягоды, — ты принес с собой колоду?
Мамулян удивленно взглянул на него.
— Я имею в виду карты, — пояснил Уайтхед.
— Конечно, — ответил Европеец. — Я всегда ношу их с собой.
— А эти милые ребята играют? — он махнул в сторону Чэда и Тома, стоявших у окна.
— Мы пришли для Потопа, — сказал Чэд.
Бровь старика приподнялась.
— Что ты им наговорил? — спросил он Европейца.
— Это все их собственная воля, — ответил Мамулян.
— Мир подходит к концу, — сказал Чэд, любовно укладывая свои волосы и вглядываясь через окно на дорогу, повернувшись спиной к обоим старикам. — Вы не знали?
— Правда? — сказал Уайтхед.
— Неправые будут смыты.
Старик поставил свою вазу с клубникой.
— А кто будет судить? — спросил он. Чэд оставил свою прическу в покое.
— Бог на Небесах, — ответил он.
— А не сыграть ли нам на это? — поинтересовался Уайтхед. Чэд повернулся, чтобы озадаченно взглянуть на вопрошавшего, но вопрос был не к нему, а к Европейцу.
— Нет, — ответил Мамулян.
— Ради старых времен, — настаивал Уайтхед. — Всего лишь игра.
— Твоя страсть к игре могла бы впечатлить меня. Пилигрим, если бы она не была явной попыткой отсрочки.
