Когда еще не знала, что беременна, курила с Дашей за сарайкой втихомолку и говорила ей быстро, запинаясь:
— Ты, Дарька, не злись, ну люблю дурака, люблю. Как заиграет, у меня ажно сердце из груди скок. И знаю — играется, а все одно боюсь, бросит с дитями и убежит к молодой.
— Ну какая ж я молодая, Маш, на пять лет тебя старше, не смеши.
— Да. Он ведь еще и к Лидухе рыжей, и к Светке.
— К Светке? Да ей только вот паспорт дали!
— Да-а-а, не только дали, ей уж двадцать три! Потому тебя и прошу, по-родственному, ты его не гони, поулыбайся. С тобой-то пусть шутит, ладно уж.
— Угу, то-то ты меня глазами убить готовая.
— Так люблю же его!
И услышав шаги, Маша засуетилась, с круглыми глазами стала недокуренную сигарету Даше в руку совать, обожгла даже, и кричать голосом притворным:
— Цы-ы-ыпа! Цы-ы-ыпа!
Зыркнула глазом на свекруху, что приехала погостить да уж месяц ходит по двору, все никак не уедет, и пошла кур собирать. А Даша осталась с ее сигаретой, старухе глаза помозолить. Дурак Ленчик. Но красавец, да. И удачлив. Полжизни по океанам, стармехом на рыболовных судах и вот, как решил осесть, то приехал в город, Машку из техникума украл, не дал закончить, тут же свадьбу в поселке и тут же мальчишка, сын. А после и девочка.
И вот снова… Даша пригубила из рюмки, посмотрела на сестру, у которой поясок на блестящем платье в алых розах вольно распущен, поверх животика, чтоб всем виден был. Как узнала, что беременна, за сарайку с сигаретой перестала бегать. Сестра. А непохожи вовсе. Смуглая с темными волосами — Дарья. Белокожая с рыжими — Марья. Высокая, ноги длинные, но уж спина стала широка и шея пополнела — Дарья. Маленькая, с тонкими руками и узкой спиной — Марья. Грудь высокая, в ложбинке золотая тоненькая цепочка с крестиком — Дарья. И маленькая, вроде девочка, и кожа на груди нежная, с голубыми по ней жилками — Марья…
Поставив рюмку, Даша усмехнулась, разглядывая Ленчика и своего Николая. Высокий, с тяжелыми руками, с грудью, что барабан и ноги вон какие, как столбы в землю врытые — Машкин. И рядом с ним — тихий, серый, плечи узкие, на лице только нос и виден, был бы красивый, да большеват — Дашкин.
Если бы вместо Коли — Ленчик. Может, и ей бы детки…
И так посмотрела на громкого свояка, что он приосанился, снова рюмку схватил, песни свои петь-токовать кинулся. А Маша сестра, вот уж правду говорят, беременные и мысли читают, снова глазами — жжик по Дашиному лицу. А глаза-то, смотри, не злые, испуганные. Как у птички в петельке.
Даша тряхнула головой и встала, держа в пальцах теплую рюмку:
— А ну, певун, дай и другим сказать.
Ленчик на полуслове смолк, растерявшись.
— Вот мы тут старый год провожаем. А я хочу выпить за мужиков наших. Они в дожди и в мороз, чтоб у нас в дому было тепло, сытно, и чтоб ножки были обуты и ручки вот (она потрясла над столом золотыми перстнями на пальцах), в море идут и ревматизм зарабатывают. А, в особенности, хочу выпить за мужа моего, Николая Григорьича, без которого был бы наш берег весь в выброшенных кораблях.
— Да не был бы, компьютеры щас, — крикнул с угла стола совсем пьяненький парнишка, пытаясь убрать с потного лба белые волосы, а рука срывалась, звякала вилка на тарелке.
— Сиди, уж, горе, заколешься, — одернула его бабушка, с которой и пришел.
— Помолчь, Тарасик, волос у тебя длинный, а ум? — Даша обвела взглядом стол и все вразнобой закричали:
— Короток!
— Твои компьютеры это, конечно, хорошо. Но если электричества не будет? Рраз и сдохли! А наши мужички и сдохнут, а в море пойдут, и на маяк залезут и там, вместо фонаря — костерок разложат. Так ведь, Коленька?
И подвинула под криво свешенной скатертью ногу к колену сидящего мужа. Николай Григорьич, опустив лицо, крутил в пальцах полупустую рюмку. Кивнул. И почувствовала, шевельнул ногой, прижался.
— Так пусть они там, в холодном море, на сильном ветру ночном, пусть знают, мы их ждем. И бока у нас мягкие и сами мы теплые.
Все засмеялись. Сверкала люстра с плафонами, увитыми стеклянными рюшками, сверкали стекла в полированной стенке и за ними, в глубоком зеркале, сверкали рюмки в руках у перекошенных отражений. Даша повела плечами, чтоб под люстрой заблестела пуще цепочка в вырезе бархатного платья и тоже рассмеялась:
— Так что, бабоньки и девоньки, предлагаю уговор. Мы их, добытчиков наших, холим и лелеем, а они нас любят и в наряды наряжают. И будет у нас тогда жизнь — как в саду под вишенкой. За здоровье, Коленька. Твое здоровье, Леонид батькович! И вам поклон, дед Митя, дед Саша, дядя Вова, дядя Петя, Сашок, Виктор. А ты, Тарас, слушай и на ус мотай, раз уж сел со взрослыми. А нет усов, расти скорее, а то девки не полюбят!
Тронула рюмкой край мужниной, опрокинула в себя водку, не дожидаясь, пока дотянутся до нее чокнуться умиленные мужики и села, улыбаясь и поправляя платье. Подцепила на вилку розовой ветчины и закусила, вкусно жуя пахучее мясо.
Со стен на веселье смотрели маски африканских идолов с дырками вместо глаз и с лохматыми копнищами на макушках. Ленчик из рейсов вез, как положено, экзотика. И Маша, осторожно вытряхая пыль из пакли и протирая злобно перекошенные рты, вот уже сколько лет укоряла:
— Ленечка, давай снесем в подвал, смотрят и смотрят, демоны!
А муж откладывал газету, потягивался в кресле и говорил, посмеиваясь:
— Глупая ты Машка, деревяшек пугаешься. Пусть висят. Наш секонд знаешь кого из последнего рейса? Лемура привез! Хвост полосатый, глаза черные. Так он у них в деревне всех кошек…
— Леня!!! Дети же!
В спальне, Даша знала, на огромном ковре висели две турецкие сабли накрест. Ненастоящие, блеску много, а внутри алюминий. Давно уже, как Леня, дыша раскрытым ртом жарко, прихватил таки старшую сестру за углом дома, Даша руку вперед себя локтем поставила, так что наткнулся и охнул, по сторонам озираясь, и сказала негромко:
— Ты, свояк, осторожнее, а то Манюшка тебе хозяйство-то живо сабелькой отмахнет. Сам привез, сам над кроватью вешал.
И он откачнулся. Ушел молча. А Даша после не спала всю ночь, в гостевой дальней комнатке смотрела на беленую стенку, как по ней черные ветки тенями ползают, и думала, ведь правильно в глазах увидал, если так полез. Играться…
Тогда, засыпая, решила к сестре пореже наведываться. Грустно — рыжую, широкоротую сама нянькала, конфеты всегда ей припасала. И детки вон какие… Тетю Дашу любят. Слышала как-то, соседки у магазина ее имя полоскали, но с уважением, вот мол, нелюдимка, а дети на ней виснут, за подол цепляются.
Маски смотрели со стен, ухмылялись. И лучше бы не было их тут. Своих бесов вокруг хватает, подумалось Даше сердито. Поднялась, поправляя на боках богатое платье, вытащила из-под локтя у мужа смятую пачку «Кента» и стала пробираться к выходу.
