— Когда?.. — спросила она, словно теперь это имело какое-то значение.
Он пожал плечами.
— Думаю, ближе к рассвету… — хриплым, далеким голосом произнес он, чувствуя, что глаза опять наполняются слезами. — Тело еще не окоченело…
Люба подошла к нему, ослепительно-женственная, пахнущая утренним кремом и постелью, взяла его за руки, и он, словно ребенок, уткнулся лицом в вырез ее халата, словно тепло и запах молодого тела могли отвратить от него ту жуткую картину, которую он только что видел.
Через час пришел Полищук. Сел за стол, выписал свидетельство о смерти. Поливанова Таисия Карповна, шестьдесят девять лет… Врач вопросительно посмотрел на Леонида Павловича.
— Бальзамировать будете?
Леонид Павлович задумался. Его сестра, жившая в Омске, вряд ли смогла бы добраться за два дня, даже самолетом.
— Придется… — вздохнул он.
Деловито открыв дипломат, Полищук вынул резиновые перчатки, пузырьки…
— Нет, вам лучше уйти, — сказал он, обращаясь главным образом к Любе.
В этот день им не нужно было спешить на работу.
Весь день дверь в квартире не закрывалась: люди приходили и уходили, что-то приносили, что-то готовили на кухне, вымыли в квартире полы, достали из шкафов всю имевшуюся посуду. Леонид Павлович видел все это сквозь какой-то туман: голоса, шепот, угрюмая суетливость… и ему не было среди всего этого места, он самому себе казался лишним в этой квартире. Отправив сына к родителям Любы, Леонид Павлович сидел в кресле и тупо смотрел на колышущееся под окнами золото тополей. Он пытался думать о смерти матери, о последних разумных словах, сказанных ею, о том, что она умерла в одиночестве, на своей зловонной постели… Но мозг его отказывался думать в этом направлении, мысли устремлялись совсем не туда, и он ощущал что-то вроде тоски — тоски по нормальной, здоровой жизни, в которой нет места тлетворным запахам и унылому увяданию и разложению. Полтора года назад умер его отец — неожиданно, работая у себя на даче, от сердечного приступа, и Леониду Павловичу пришлось перебраться вместе с Любой и мальчиком в эту квартиру, где бродила, как какая-то полубезумная тень, его мать. Она не узнавала никого. Любу она принимала за цыганку, воровски проникшую в ее квартиру, но Леониду Павловичу всегда улыбалась, спрашивая, где он теперь живет. Он отвечал, что здесь, с ней, но она недоверчиво качала головой и спрашивала, жива ли его мать… Этот вопрос всегда ставил Леонида Павловича в тупик. Пристально глядя на нее, словно желая вернуть ее к реальности, он говорил, что да, жива — пока еще… И она одобрительно кивала ему. Конечно, она принимала его за какого-то знакомого. Но хуже всего было с отцом, когда тот еще был жив. «Какая гадкая рожа, ты только посмотри! — говорила она сыну, когда тот приходил. — Какая мерзкая физиономия! И он постоянно торчит здесь, никуда не уходит! Он занял всю квартиру! Ты только посмотри, какой мерзавец!» Леонид Павлович смиренно пытался убедить ее, что это ее преданный муж, но эти слова приводили ее в ярость. «Муж? — с высокомерным презрением говорила она. — Нет у меня никакого мужа! У меня вообще никогда не было мужчин! Я честная девушка!»
Когда он рассказывал об этом Любе, та, не стесняясь, хохотала. Возможно, это и в самом деле было забавно.
Но, слава Богу, теперь ее душа была, как говорится, в раю — и Леонид Павлович был уверен, что именно в раю, потому что в жизни Таисия Карповна была на редкость смиренной, исполнительной и кроткой женщиной.
Она была химиком и всю жизнь проработала в заводском виварии — или «крысарии», как называл его Леонид Павлович. Терпеливо и усердно, год за годом, она испытывала на бессловесных тварях действие тех химических продуктов, которые выпускались на заводе. Крысы в массовом количестве гибли, на их место привозили других — и так, на протяжении многих и многих крысиных поколений, было выявлено, что местная химическая продукция чрезвычайно ядовита и влияет в первую очередь на мозговые функции, что может привести к непредсказуемым результатам.
Муж Таисии Карповны, Павел Глебович Поливанов, работал на том же заводе, по соседству с ней, на очистных сооружениях. Мутные, зловонные, оранжево-желтые или черно фиолетовые воды собирались в отстойники, фильтровались, очищались и… выливались в реку, из которой пил весь город. Будучи не менее исполнительным, чем его жена, Павел Глебович Поливанов ежедневно следил за правильностью очистительного процесса, а на случай прихода высокопоставленных лиц завел на очистных сооружениях аквариум с золотыми рыбками. Вода в аквариум наливалась из специально оборудованной для питья артезианской скважины, поэтому золотые рыбки чувствовали себя прекрасно и погибали исключительно от старости.
Дом, в котором жили Поливановы, стоял у самых заводских стен, и с пятого этажа были видны угрюмые, приземистые здания цехов, похожие на инопланетные сооружения градирни — и трубы, трубы, трубы до самого горизонта… Завод наступал на поля и последние остатки степей, подминая под себя ковыль и дикие тюльпаны, отравляя своим дыханием сверчков, бабочек и кузнечиков, перепелов и полевок, заваливал кучами зловонных химических отходов сосновые, березовые и дубовые посадки — и апофеозом этого победоносного наступления было окончательное и полное удушение маленькой степной речушки Песчанки с густыми зарослями ивняка, с цветущими по весне медоносными вербами, мать-и-мачехой, хвощами и множеством разномастных ящериц и лягушек… На месте чистой, веселой Песчанки была теперь заболоченная свалка — и земля, изнуренная полувековым насилием, отторгала скороспелые плоды прогресса, мстя за это жителям окрестных домов: из всех деревьев здесь уживались лишь тополя, ежегодно облеплявшие своим отвратительным пухом асфальты, стены домов, одежду и лица людей; и даже в запахе цветов, росших в дворовых палисадниках, чувствовалось что-то химическое, ядовитое…
Вздохнув, Леонид Павлович вспомнил почему-то о своем первом детском страхе. Он нес из магазина банку со сметаной и остановился возле чахлого, росшего прямо из асфальта, куста сирени: на ветке сидел молодой майский жук. И тут страшный грохот обрушился на него. В соседнем доме вылетели стекла, люди побежали куда-то, заплакали дети. Банка со сметаной вывалилась у него из рук, сметана разлилась на асфальт… К домам медленно подползало облако черного дыма. И новая взрывная волна обрушилась на ничем не защищенную улицу, снова из окон посыпались стекла, и совсем рядом, в поле зрения прохожих, в небо взметнулось оранжевое пламя и новое, желто-серое облако поползло на дома. С остатками сметаны в разбитой банке, он бежал со всех ног домой, так до конца и не поняв, что произошло.
