Такое у меня бывает. Редко, не по собственному желанию — и когда никто не подглядывает. Но вот в лесу, скажем, особенно на третий-четвертый-пятый день, когда город из организма выветрится, я могу идти с закрытыми глазами, не натыкаясь на деревья, и находить человека за километр или даже больше. Не знаю как. Ноги сами приводят. Так и тут. Я вдруг понял, почувствовал — в какую сторону она побежала. И понял, что она все еще бежит.
Метнулся в избу, надел куртку — и двинул следом.
Редколесье скоро кончилось, и началась чаща. Но чаща здесь, в каменистой местности, довольно проходимая — потому что деревья хоть и растут на камнях, но плохо. Хорошо они растут между камней. То есть чаща была вполне проходимая, но представляла собой лабиринт, путь по которому получался весьма петлистым. Если бы у меня была хоть малейшая возможность срезать часть петель, я догнал бы Маринку намного раньше, и… Получается, никакой возможности сократить путь у меня уже не было, но тогда я этого не знал и на извороты пути слегонца ругался. Именно слегонца. Беспокоиться за Маринку было совершенно не с чего. Наоборот, я надеялся, что пробежка пойдет на пользу воспаленному (или распаленному) девичьему воображению. Пардон, если обидел. Максимум, что ей грозило, — подвернуть ногу.
У меня был компас, я хорошо помнил карту, так что заблудиться не боялся. И Маринка со своими ролевиками довольно часто бывала в лесах. Ночь, как вы понимаете, в это время и в этих местах — понятие условное, тут много светлее, чем в Питере: совсем ранние сумерки, свободно можно читать. Ну, в лесу под деревьями было, конечно, потемнее…
Шел я — быстро, иногда даже пытался бежать — около часа. Определить расстояние до Маринки я не мог, но чувствовал, что по-прежнему иду верно.
На пути оказалась какая-то горка, не очень высокая, но довольно крутая. Я взобрался наверх. Это была даже не горка, а длинный вал — как будто копали канаву и всю землю откидывали в одну сторону. Канава тоже имела ожидаемое место — заросшая густым кустарником и, пожалуй, непроходимая. Из нее отчетливо тянуло болотом. Я покрутился наверху — и пошел по гребню вала налево. Потому что налево было правильней, чем направо. И буквально через пятьдесят метров наткнулся на Маринку.
Она стояла застыв — в какой-то неустойчивой позе, остановившись на полушаге; а в нескольких шагах перед нею присел, расставив лапы и наклонив тяжелую башку набок, белый зверь. Похожий на собаку.
— Хороший песик, — сказал я, опускаясь на корточки и правой рукой вытаскивая из кармана нож, а левой пытаясь нашарить камень или сук — и, разумеется, ничего не подворачивалось. — Хороший песик… ты чей? Я тебя видел где-то…
И тут до меня дошло, что это один в один кошмарное Лилино домашнее животное. Просто брат-близнец. Или сестра.
— И хозяйка твоя, наверное, где-то тут ходит, да? Грибочки собирает, траву целебную? Ты к ней сходи, к Лилечке, привет передай, скажи — ребята извиняются, мол, что не попрощались…
Я нес еще какую-то ахинею, а собака явно ждала, когда у меня кончатся слова. И, в общем, дождалась. Слова у меня кончились.
Тогда она повернулась и убежала.
— Ф-ф… — выдохнула Маринка. — Это ты. Как ты меня нашел?
— По запаху… Как-как. Шел и нашел. Ну ты даешь. Ночью — в тайгу…
— Дура, — равнодушно сказала она. — Лучше бы сдохнуть.
Она села на землю и обхватила руками колени.
— Зачем все? — спросила она кого-то — явно не меня. Но за неимением этого кого-то постороннего отвечать пришлось мне.
— Ну… У меня есть предположения, но тебе они могут показаться нелепыми.
— Ой, слушай, у меня еще та лапша на ушах не обсохла…
— Ты спросила — я честно попытался ответить.
Она помолчала.
— Костик… я дура, да?
— Без сомнения.
— А почему так? Я ведь умная на самом-то деле.
— В чем-то и умная. Одно другое не отменяет. Да и вообще — любая настоящая женщина должна уметь быть дурой.
— Уметь… Ха. Уметь. У меня это само получается. Все умная, умная, умная, и вдруг бах — и дура набитая. Потом снова умная.
— Кстати, дура набитая — это просто тряпичная кукла.
— Знаю… Тут они у каждой бабки есть. Спрашивала, зачем, что означают, — плечами пожимают: обычай, мол. Но смущаются при этом.
— Пойдем?
— Не хочу. Будут ржать и тыкать пальцем. Я завтра уеду.
— Ага. А потом уйдешь из универа и утопишься в Смоленке. И будешь утопленницей по ночам приходить к Артуру…
— Да ну тебя.
В голосе Маринки уже совсем не было слез. Радости, конечно, тоже не было…
Мы поднялись и пошли обратно.
И заблудились.
Чтоб было понятно: когда я шел по Маринкиному следу, я время от времени поглядывал на компас и еще удивлялся мельком, что иду практически по прямой — то есть на запад, просто нарезаю при этом петельки, удлиняющие путь. Теперь смотрите: берег озера представляет собой такую пологую дугу (лукоморье, да), направленную, в общем, с юго-востока на северо-запад. То есть я — мы — удалялись от него под углом в сорок пять градусов. Шли час, что по этой местности — ну никак не больше трех километров. Обратно мы пошли на восток, все так же петляя, но в общем и целом с курса не сбиваясь. То есть опять же через час мы должны были или выйти к хутору, или на дорогу, по которой приехали, или уткнуться в берег. Четвертого не дано.
Как же.
Через полтора часа я начал беспокоиться. Через два — реально испугался. Не сдох ли компас? Покрутил его так и этак, однако стрелка упорно показывала в одну точку. Даже если тут какая-то магнитная аномалия, то все равно мы шли в обратную сторону от первоначального маршрута и сбиться могли на несколько сот метров, не больше. Однако ни берега, ни дороги не было.
— Давай отдохнем, — сказал я.
— Давай. Устал? Ты меня извини…
— Да ладно… свои люди…
— Я просто… я как не своя была. Честное слово.
— Забей.
— Пытаюсь…
— Ты не пытайся. Ты просто забей.
— Забью. Буду опытной стервой. Дай сигаретку.
— Ты же не куришь?
— Только когда выпью.
— А пьешь, когда в карты много проигрываешь?
— Ага.
— На.
Мы покурили и помолчали. Потом я сказал:
— Ты знаешь… мне неловко признаваться, но мы, похоже, заблудились.
— Я догадалась, — сказала Маринка.
— Что будем делать?
— Как ты думаешь, нас ищут?
— А толку? Восемь человек… Думаю, Рудольфыч уже связался со спасателями, утром они будут на хуторе… Самое разумное — сидеть на попе ровно и ждать.
— Надо тогда какую-нибудь полянку найти или горку.
— Это да. И теперь смотри… — Я пальцем на ладони показал расположение берега и наш маршрут. — Если даже что-то у меня в голове сбойнуло, то получается, что мы шли параллельно берегу и дороге. Но если свернуть на север, то мы неизбежно упремся в озеро. Оно большое, его не проскочить. То есть пойдем на север — или до полянки-горки, или до берега, как получится. Согласна?
Она подумала.
— Разумно. Только…
— Что?
— Я ногу стерла. Точнее, обе. Но одну сильно.
— Ну, мать…
— Да, дура. Я уже говорила, по-моему?
— Да, что-то такое говорила…
Я полез по карманам. Обычно я всегда таскаю в карманах необходимые мелочи — особенно когда не в городе. Но я мог забыть переложить их из рюкзака…
Так, нож здесь, фляжка с НЗ здесь, фотоаппарат и диктофон здесь, сменные носки здесь…
Не забыл. Пластырь, фломастер с йодом, анальгин. Анальгин нам пока не понадобится…
— Подставляй.
Да, левый ахилл Маринка сбила капитально, в кровь, равый — только натерла мозоль.
Я обработал рану, заклеил. Проколол мозоль и тоже заклеил.
— Будешь как новенькая.
— Спасибо, Кость. Что бы я делала без тебя…
Я хотел сказать что, но вовремя прикусил язык. Как сказал Козьма П., «не шутите с женщинами, эти шутки глупы и неприличны». В четырнадцать я этого не понял, счел просто афоризмом, фразочкой от избытка остроумия, а с девятнадцати не устаю восхищаться: уже и не счесть, от скольких неприятностей уберегло лично меня буквальное следование, казалось бы, простеньким хохмам.
— Аккуратненько двинулись. Будет больно — говори сразу.
— Хорошо.
И мы пошли на север. На часах уже перевалило за полчетвертого, небо стало совсем светлым, думаю, начинался медленный северный восход. Вдруг как-то разом исчезли камни, лес поредел, стало больше берез. Наверное, из-за ярких белых стволов и светлой зелени я не обратил внимание на то, что за этими деревьями леса уже не видно. А потом туман стремительно сгустился и поглотил нас.
— Руку, — сказал я Маринке. Она послушно дала руку. Пальцы теплые, это хорошо. Мерзнуть — это хуже, чем голодать. Черт, зачем только я вспомнил про еду!
Было светло. Так бывает в горах, когда попадаешь в тонкое облако. Светящаяся пелена. Поминутно сверяясь с компасом, мы шли на север — неторопливо, поскольку торопиться было некуда.
