И вынырнула наружу, к его родному телу и лицу, улыбаясь.
— Знаешь, я тоже могу тебе — мышей…
И замолчала в страхе.
— Витенька!
Протянула руку, касаясь его груди и плеча, отвела под свет лампы измазанную ладонь, от которой плыл резкий запах свежей крови.
— Что с тобой? Больно?
— Что? Я? — глаза его раскрылись, уводя взгляд в глубину, и он, дёрнувшись, упал на неё всей тяжестью.
Аглая застонала, выпутывая руки и ноги, вывернулась, всхлипывая и обтирая красными ладонями кровь со своей груди и живота. Ей показалось, что это её кровь, и даже заболела кожа, будто трескаясь. Но, вскакивая, увидела, как по краям татуированного тулова змеи на Витькиной коже сочится красный контур, пачкая простыни. Он лежал, запрокинув голову, и чисто выбритый подбородок блестел потом. Застонал, выгибаясь и шаря руками над собой, не прикасаясь к поверхности тела, открыл невидящие глаза. Смотрел в потолок и то дёргался, страдальчески сводя брови, и кровь бисером сыпалась на постель, оставляя на белом неровные пятна, то обмякал, и капли поблёскивали по контуру татуировки.
— Я скорую, сейчас! — она рванулась к двери в коридор.
— Нет, — голос его скрипел, и в нём, через боль — испуг, стремление остановить, — воды лучше… пока воды… дай…
— Да, Вить…
В кухне открывала кран, срываясь пальцами со скользкого металлического барашка, совала кружку, расплёскивая толстую струю так, что вода сбегала по голым локтям. Кинулась обратно, оскальзываясь в разлитой луже. И остановилась в коридоре на секунду, придавленная страхом. Боялась входить. Но тут же вбежала, задевая плечом дверной косяк.
— Вот, вода…
На разворошённой и смятой постели поверх свернувшегося Витьки лежала женщина, скомканно, будто её сбросили с большой высоты. В свете ночника расписанная татуировкой спина казалась серой тряпкой, на которую бросили прозрачный цветной шарф. Неловко свернув голову, она обнимала Витьку, вмяв пальцы в его измазанную кровью кожу. Блестела в неподвижном глазу жёлтая точка. И смуглые ноги переплелись с его ногами.
Обещание было дано, и от этого невозможно уйти. Слишком часто и долго она подчинялась течению чужих жизней, не своей, там, в мире высоких домов, полном железа. И сейчас, сидя на тёплом дереве мостков с мальчишкой, маленьким и одиноким, Найя понимала, это обещание — единственно верный путь. Внутри поднималось холодное возмущение, странное для неё. Будто туда, где она хозяйка, пришел незваный и грубый гость, чтобы наследить грязными ботинками, разрушая тихий уют её дома. Удивилась мимолетно тому, что чувствует. И здравые насмешливые мысли прошептали ей: «тоже мне хозяйка, подумаешь, хозяйка»…
Но ответила мыслям, как положила руку с печатью на исписанный лист. Да. Хозяйка. Она так чувствует, и этого достаточно, чтобы вырваться из плоского мира общих умностей, отлитых в гирьки пословиц, поговорок, примет, которые — для всех. «Не для меня» — было выгравировано на её печати. И она удержала себя от ненужных внутренних оправданий. Только ещё раз пришлепнула тяжёлую печать: я хозяйка, я решила, у меня свои правила — с этих пор.
— Не скажем Акуту. Пусть спит. Вдвоём пойдем по тропе, найдём твою сестру и вернёмся вместе, понял?
Мерути всхлипнул. Поковырял отстающее дерево столбика. И только после этого посмотрел на Найю сбоку.
— Это далеко может…
— Мы справимся. И вернёмся.
И тогда он улыбнулся. Так, что у Найи зашлось сердце. Да только чтоб смог так улыбнуться измученный днями и ночами темных ожиданий, стоило дать обещание.
— У тебя тут — каша, — она подёргала круглое толстенькое ухо.
— Я ел, — насупившись, поторопился объяснить, — надо, чтоб сила, ведь идти…
— Понимаю. Правильно, ты — охотник. Большой и сильный.
Он снова нагнул голову, пряча лицо.
— Что, Мерути? Не слышу.
— Я маленький… — вытянул перед собой руки, раскрывая ладони, — видишь? Они меньше листьев на винограде! Я не достаю до верхней петли на двери! Отец нагибается, чтоб я потрогал его щёку! Я не успел вырасти, Найя!..
— Глупости. Ты большой внутри, больше своего отца! Жди тут.
Вставая, провела рукой по его волосам. А хотелось — прижать к себе, целовать круглую щеку, петь-бормотать смешную сказку.
Уже открывая дверь, слушая дальний гомон начинающегося праздника, всё-таки остановилась, поддаваясь здравым мыслям.
— Мерути… А может, Оннали, правда, убежала на праздник? Мы с тобой можем пойти туда…
— Нельзя ждать, — крикнул мальчик, — нельзя! Если сейчас, то она, может, ещё не нашла тропу, и мы быстро… И болотники ещё не закопались! Надо сейчас!
— Хорошо.
В полосатой от света хижине Найя остановилась, оглядываясь. Что надо взять? Одета. Воду? Но везде ручьи, и деревья держат в свернутых листьях воду и сок, Акут показывал какие. Еду? Взять мешочек с орехами. Но сначала…
Найя присела возле спящего мастера, и время в хижине остановилось, давая ей насмотреться. Птичьи крики отдалились, частая капель в углу, где прохудилась крыша, стала тягучей, будто не вода — кисель стекал с листьев.
«Когда же, — думала, не отрывая глаз от линии щеки с резкой складкой, от полураскрытых губ, от уха среди чёрных, с седыми нитями прядей волос, — когда наступит время сказать „насмотрелась, надышалась, надоел…“»
В том времени, что медлило вокруг, этого не было.
«Хочу, чтоб никогда»…
Тихонько откинула край волчьей шкуры, чтоб видеть бок и живот, согнутое колено. И набросила снова, боясь остаться.
«Если проснется, не пустит. Но надо сказать, куда я ушла».
Огляделась, не поднимаясь с колен. И, вскочив, прошла на цыпочках к маленькому алтарю, за ним, в тайничке у стены, нашарила отданный Корой цанговый карандаш. Нажала на кнопку, проверяя, не сломан ли остаток грифеля. И огляделась, беспомощно злясь, что всё совершается быстро и нет времени приготовиться толком. Но тут же, кинувшись в чуланчик, вытащила плетёнку, набитую плоскими речными раковинами. Выбрала ту, что побольше и, положив на стол, стала рисовать на ней, с удивлением и радостью ощущая послушный руке карандаш.
— Вамма-Найя… — сиплым шёпотом позвал от входа Мерути.
— Сейчас…
Положила раковину на пол рядом с постелью, чтоб мастер, проснувшись, увидел. И, выпрямившись, нахмурила брови, думая — что-то ещё надо. Мерути, перекрывая солнечную полосу, вздохнул, нарочно громко.
— Да! — шёпотом сказала она, вспомнив слова мальчика о лесном городе, куда стремилась его сестра. Достав из ниши в стене тряпочный сверток, сбросила ветошь и поставила около раковины стеклянный шар. Свет охватил его яркими ладонями, зажёг искры в медленной жидкости, окутавшей шпили, крыши и кудрявые деревья.
