— В ней ушла…
Найя глянула на его макушку. Когда Мерути вспоминал о сестре, то, казалось, становился меньше ростом. И, погладив его ладошку пальцем, наказала себе строго — не думать об Акуте. У мальчишки вон — сестра убежала, а отец струсил. Чтобы отвлечь, спросила, глядя в небо:
— А эта птица как называется, Мерути? Что всё время летит над нами?
— Никак. Это чужая птица, нехорошая. Она там была, когда мы гуляли с Оннали, и тропа чуть не увела её.
— Я думала, она с реки.
— На реке — речанки-крылатки. Маленькие, и крылья у них широкие. Кричат так — мау-мау-мау…
— Точно! — Найя вспомнила утренний птичий концерт, — а эти у нас называются — чайки. Странно, что у вас нету им названия.
— Она чужая. Чужое не надо называть.
Птица парила, отведя чуть назад изломанные по локотку крылья и, поворачивая маленькую голову, рассматривала идущих — то одним, то другим жёлтым глазом с чёрным зрачком. Летела быстрее, когда маленькие фигуры скрывались под кронами деревьев, и останавливалась, держа крыльями восходящий поток, когда они появлялись в просветах и на полянах.
Солнце стояло прямо над головой, горяча кожу, выжимая тяжёлый пот, а они шли и шли по узкой, но удобной, натоптанной тропе, совсем уже высохшей. Наговорившись, молчали. И Найя поняла — сегодня вряд ли вернутся. Что там, в деревне? Акут её ищет, и, конечно, ищут мальчика родители. И сестру его ищут. Состоится ли праздник, если двое детей пропали?
Сжимая теплую ручку Мерути, поняла с тоской — состоится. Из-за того, что любовь каждого направлена только на близкого. Что им всем, нарядным, заждавшимся солнечного света, — горе одной семьи, если других оно не касается? Разве что старая Берита, она, казалось Найе, больше и глубже всех в племени умеет думать, она… А что — она? Сядет и обдумает, чтоб — знать. На будущее…
Когда жара стала совсем тяжёлой, посидели в тени деревьев, похожих на ивы, с узкими серебристыми листьями. Съели один на двоих огромный гриб и напились росы, спрятанной в розетки лопухов.
Мальчик с беспокойством следил за парящей в голубом небе белой птицей, которая держалась над ними, не улетая далеко. А Найе нравилось, что она с ними. Будто за деревьями — море, и можно, проломившись через лёгкие заросли, выскочить на золотой пляжик и вволю накупаться.
Отдыхая, нечаянно заснули и подхватились от того, что зверёк, пробегая по веткам, сорвал с листьев небольшой водопад прямо им на головы.
Мерути посмотрел на желтеющее солнце.
— Айна стелит себе облака, — сказал беспокойно.
— Ты не знаешь, долго идти?
Но он, не отвечая, крутился посередине тропы, смотрел вдоль глинистой ленты и зачем-то заглядывал в заросли кустарника, скрывающие обочины.
— Идём! — протянул ей руку, не глядя, и уже привычно вложил в ладонь горячие пальцы.
Айна трогала макушки деревьев, и те послушно чертили поперёк тропы послеполуденные тени. Мерути, через каждые несколько шагов останавливаясь, рассматривал эти полосы и мешанину веток, пронизанную вечерним светом.
— Мерути, если будешь топтаться, — начала Найя, но он прервал её:
— Вот! Нашёл! — и стал кланяться, стоя в столбе косых лучей, прижимая к груди ладонь:
— Хорошего тебе лета, добрая Айна, пусть будет славной охота твоего мужа…
Указал рукой на выступивший к самой тропе куст, увешанный мелкими листиками. Найя присмотрелась. В солнечных пятнах, просвечивающих листья насквозь, скручивался из зелени, жёлтого света и чёрточек веток — калейдоскопный водоворот с тёмным пятном-норой в центре. Мерути потянул её туда, прямо в гущу, на марево качающихся от ветерка пятен.
— А тропа? — но он уже дёрнул неожиданно сильно, и Найя, скользнув по влажной в тени глине, охнув, зажмурилась, влетая лицом в зелёное месиво.
— Ты не стукнулась?
Открывая глаза, Найя поморщилась от проходящего приступа головокружения. В лицо заглядывал Мерути, смотрел озабоченно, по своей привычке упираясь руками в согнутые коленки.
— Н-нет, — повертела головой и стала медленно подниматься, потирая ушибленное при падении бедро.
Лес вокруг помрачнел, и тропа стала намного шире. «Просто вечер, солнце садится, вот и…». Втянула носом запахи, толпящиеся вокруг. Деревья пахли не так, совсем по-другому пахли. Из плотной чащи, подбитой кружевом огромных папоротников, донесся унылый вой и захлебнулся, икнув. Найя вздрогнув, обхватила себя руками.
— Пойдём же! — Мерути переминался на середине тропы, смотрел беспокойно. Найя посмотрела в ту сторону, откуда они шли, и не узнала леса. Лианы, скорчив узловатые стволы, вились по гнутым деревьям, свешивали над ними резные листы и огромные, как давешний гриб, багровые и тёмно-синие цветы, пахнущие душно и тревожно.
— А где мы? Где наша деревня, Мерути? Там?
— Я не знаю! Теперь не знаю! Ну пойдём же!
— Как не знаешь?
Над головой пронзительно крикнула чайка. Качая острыми крыльями, низко висела в вечернем небе, поворачивала гладкую головку, глядя то одним, то другим глазом. Найя снова взяла мальчика за руку.
— Ну… веди…
В спины им светил огромный диск красного солнца, садящегося на широкую новую тропу.
И, скрытые зарослями, перевивая через сучья и листья окрашенные закатным светом тела, беззвучно двигались узкие, плавные змеи, неслышимо говорящие друг с другом на языке ахашша.
Аглая стояла над телами, лежавшими на постели. Звенело в голове и тряслась наклонённая эмалированная кружка. Женщина с татуировкой так плотно вцепилась в Витьку, что, казалось, его и нет почти: рука, нога и часть второй, макушка под её рассыпанными бронзовыми волосами. Аглая нагнулась, присматриваясь, и резко выпрямилась, чтоб не видеть полную грудь, расплющенную об мужскую спину. Звон в голове усиливался, будто тюкали быстрые и злые железные молоточки, заботясь, чтоб голова её стала больше, вместить происходящее, но оно не вмещалось, и потому казалось, под ударами голова рвётся изнутри.
Подняла руку — прикрыть глаза, стукнула себя по лбу забытой кружкой. Вода плеснула на женскую спину, потекла ниже, размывая кровь, и на простыне поплыли бледные пятна. От боли она немного опомнилась.
— Витя? — наклонилась, заглядывая под рассыпанные волосы, боясь не услышать дыхания. И когда застонал, стала отпихивать лежащую, освобождая его лицо:
— На, пей, подожди… сейчас…
Одной рукой не получалось, и она, плача, сунула кружку, в которой плескалось на донышке, на столик у стены, и стала, цепляясь пальцами, вытаскивать Витьку из-под тяжёлого тела. Смуглая женщина, неловко перевернувшись, свалилась навзничь, уронив с другого края постели руку.
