— Ухх… — вздохнул от порога Мерути.
Беря его за руку, Найя последний раз оглянулась, не посмотрев на пылающий янтарным светом шар, ещё раз коснулась глазами спящего лица мужа. Плотно закрыла дверь.
И, увлекая за руку мальчика, почти побежала по мосткам в ту сторону, куда он указывал, — боясь расплакаться и передумать.
Лес блестел повёрнутыми к солнцу листьями, и время от времени по ним пробегали полосы света, когда скопившаяся нагретая вода падала горстями на подсыхающую траву. Найя спотыкалась, разглядывая витые колонны пара, что поднимался повсюду, щурилась режущего блеска луж, уменьшающихся на глазах. Два месяца сумрак серой кисеей покрывал все предметы и мир вокруг, приглушая цвета, два месяца она видела всё через сетку дождей. И вот! Глянув вверх, снова споткнулась. Небо, улетев высоко-высоко, парило куполом нестерпимой синевы, и громоздились окоёмом пухлые облака, похожие на пломбир для великанов.
В кронах деревьев мелькали, вспыхивая, красные, синие, жёлтые птицы. По тёмным стволам носились белыми и рыжими мячиками зверьки, похожие на бесхвостых белок.
— Как красиво!
— Тут прыгай! — мостки обрывались далеко за краем деревни. Валялся рядом с последним настилом увязнувший в глине сломанный столб и каменное топорище. Найя прыгнула, уйдя по щиколотку в тёплую грязь. Протянула руки, ловя Мерути.
Вытаскивая ноги из глины, он отошёл к деревьям, тёмной купой стоявшим на опушке леса, и стал бродить, нагибаясь и шевеля рукой мокрую траву.
— Что ты ищешь?
— Сейчас… вот…
Мерути опустился на корточки и стал копать мягкую глину подобранной палочкой. Найя присела рядом, смотря на плоские проплешины в траве, истыканные дырочками крошечных норок.
Раздался писк, и от неожиданности она вздрогнула. На конце палочки Мерути извивался оранжевый членистый червяк, короткий и толстый. Мальчик сел на поросшую травой кочку, держа палочку на вытянутой руке. А другой схватил Найю за пальцы.
— Ты меня держи.
Её передернуло, когда, выдохнув, он широко раскрыл рот и, вытаращивая глаза, затолкал пальцем дергающееся тельце поглубже в глотку. Трудно глотнул и затих, приваливаясь к Найиному боку.
Она сидела, не шевелясь, смотрела, как наползает на лицо Мерути зеленоватая бледность. Дважды он дёрнулся, сдерживая рвотные позывы, и Найю тоже затошнило. На посеревшем лице открылись блестящие глаза, уставились перед собой в пространство, завешенное мокрыми листьями.
— Ты ползешь, я бегу… ты в глине, я на траве… ты в норе, я, — Мерути трудно сглотнул, — я… ем тебя, ем… ты во мне, я на траве!
И выкрикнул так, что Найя вздрогнула:
— Где тропа? Покажи!
В наступившей тишине еле слышны были крики и пение из деревни, да чирикали птицы в кустах неподалеку. Мерути обмякнув, тяжело привалился к Найе, клоня голову, и она придержала рукой его потный лоб. В ушах зазвенело от ожидания. Может, он потерял сознание?
— Мерути… — шепча, чуть шевелила губами, чтоб не помешать.
Рыжим мячиком с ветки сорвалась мохнатая белка, затрещала пронзительно и унеслась вверх на соседний ствол.
— Всё, — голос мальчика был ещё хриплым, но совершенно человеческим, и Найя перевела дыхание.
— Я посижу. Немножко.
— Да-да.
Но тут же стал подниматься, больно цепляясь за её волосы. Покачиваясь, махнул рукой в просвет между огромных деревьев с резными листьями, собранными в пучки.
— Там тропа. Болотник показал. Пойдём?
Поднявшись, Найя обхватила его плечи и пошла рядом, отводя ветки, нависшие над узенькой тропкой. Над их головами, резко мяукнув, пролетела белая птица, направляющаяся в глубь леса, туда, куда шли и они.
Мерути шёл ровно, уже не качался, только время от времени сглатывал, морщась, и сплёвывал оранжевую слюну. Найя молчала. Отвлёкшись на происходящее, она на некоторое время забыла о мастере, но, идя по влажной, проскальзывающей под босыми ногами глине, затосковала, представив, как просыпается и шарит рукой, разыскивая её.
— А что там в деревне, Мерути? — шлёпая ногами, спросила, чтоб прогнать тяжесть на душе.
— Праздник. Айну славят.
— А как? Расскажи.
— Все идут на площадь. Траву несут сухую, мешки. И сыпят её, чтоб было сухо. И чтоб сидеть. А мужчины… Траву несут женщины, — уточнил он, — мужчины стоят у мостков с топорами и веревками. Девчонки раньше ушли, ещё до света. К самой реке. Там распустились утром синие звенелки.
— Колокольчики?
— Звенелки! Они их плетут и надевают на волосы. А потом, когда Айна выходит, идут купаться. В венках и голые.
Мерути фыркнул.
— Большие мальчишки, они по кустам сидят. Если какого мальчишку поймают — привяжут на площади, все смеются. Но они всё равно сидят, смотрят. Чего смотреть? Все дожди смотрели же…
— Правда, — согласилась Найя, — чего там смотреть? А потом?
— На площади большой огонь для еды. Новая еда.
— Какая же новая? Ведь только вода сошла.
— Э-э-э… — посмотрев снизу, но всё равно свысока, он вырвал руку и побежал с тропы, проламывая кустарник.
— Ты куда?
Повозившись, мальчик, пятясь, вернулся на тропу. К животу прижимал огромный круглый гриб размером с голову. Белые чешуи гриба трепыхались, выдыхая в воздух тонкие облачка спор. Мерути нажал посильнее, и гриб смялся, пыхнув густым облаком. Найя чихнула, отмахиваясь.
— Вот, — швырнул гриб снова в кусты, — когда Айна подходит к середине неба, девочки идут, поют и несут грибы. Их насаживают на веточки и жарят. Они вкусные даже сырые.
— Чего же ты выбросил? Нам тоже надо будет поесть.
— А, — он махнул крепкой ручкой, — тута их полно.
— А что потом, Мерути?
— Танцы всякие. Отту можно пить, кто большой. Все ходят, кланяются. Смеются. Хороший праздник. Я мало помню, столько раз помню, — он выставил рожками два пальца. И снова загрустил, — я маленький…
— Ты вырастешь, — Найя говорила машинально, захваченная картиной яркого солнца, множества красиво одетых смуглых людей, пахнет вкусно, и музыка. Сейчас она была бы там, держа за руку своего мужа. И пусть все видят, пусть знают… как спросил тогда вождь? Кричит ли она? Она бы ответила — да! Кричит каждую ночь…
— Оннали себе шила тайку. Красную, — Мерути умолчал, сколько раз он выдёргивал нитки из вышивки, когда они ссорились с сестрой.
— В ней ушла…
Найя глянула на его макушку. Когда Мерути вспоминал о сестре, то, казалось, становился меньше ростом. И, погладив его ладошку пальцем, наказала себе строго — не думать об Акуте. У мальчишки вон — сестра убежала, а отец струсил. Чтобы отвлечь, спросила, глядя в небо:
