Она, держась вспотевшими ладонями за край, медленно склонилась еще ниже, так что волосы, щекоча, упали вдоль щек и свесились за подоконник. Он сидел тут. И слышал. И теперь она, все еще жаркая, не получив от мужчины главного, того что отпустило бы ее в сон, прижимается к мрамору горячей обнаженной грудью. Голая. Над ним.
— Они оба спят, — беззвучно шепнула, еле разлепляя губы и не отводя глаз от замершей черной макушки. И внутри все метнулось, ударив в голову мгновенным смещением пространства и времени — гогочущие мужчины десять лет тому, в их спальне, Теренций у столика, постукивающий ладонью в такт, ободряя, собственные крики, сердитые и ликующие, их слышали все… и рабы… И Нуба, сидящий на ступенях лестницы за дверями.
…Спящий муж за ее голой спиной, спящий мужчина внизу под ее обнаженной грудью… И режущий взгляд Цез, тот единственный, что помнила она с пьяного шумного вечера, в который Техути пришел к ней, еще дремлющей в покое и сытости. Разбудил, протягивая на ладони стеклянную рыбу.
Захваченная воспоминаниями, она пропустила мгновение, когда шевельнулся внизу мужчина и, опершись на руку, посмотрел вверх. Не дернулась и не отступила. Клоня лицо, смотрела в глаза Техути, и только раз подняла руку, убирая прядь, которую ночной осторожный ветерок трепал на щеке, мешая ей видеть.
«Цез увидит и это тоже…»
— Охо-хо-хо, Дионис, что ж ты делаешь, не я ли тебе! Даров! Да каждый день!
Теренций откинулся в кресле, подставляя лоб Гайе. Та, выкрутив тряпку, смоченную душистым отваром, приложила ее к потному лбу, бережно убирая с висков растрепанные полуседые пряди. Теренций притих, ожидая облегчения, но вдохнул терпкий запах раз-другой и, отшвыривая тряпку, схватился за живот, наклоняясь вперед. Анатея кинулась на колени, подсовывая ему медную лохань. В промежутках между позывами, сотрясавшими плечи и спину, Теренций продолжал стонать и жаловаться на коварство любимого бога. И, наконец, выпрямился, бледный, с крупными каплями испарины на лице и голых плечах. Обмяк в кресле, большие руки поползли с подлокотников, падая без сил.
— Верно, надо делить количество выпитых ритонов на мешок прожитых тобой лет, муж мой, — предположила княгиня, входя в комнату. Отодвинула Гайю и взяла у нее компресс, присев, сама положила его на холодный мокрый лоб. Теренций насупился.
— Я слишком стар для любовных утех?
— Если бы так, упрекал бы сейчас Афродиту. А ты возносишь слова к Дионису. Причем же тут любовь, господин?
— Твои учителя чересчур заучили тебя. Играешь словами, а у меня просто болит голова. И еще — желудок. Верно, я отравился вчера осетриной. О-о-о… — он снова нагнулся, упирая руки в колени.
Пережидая, пока муж справится с тошнотой, княгиня еле заметно поморщилась, отворачивая лицо от душного запаха перебродившей еды и кислого вина. Но когда он поднял голову, взглядывая на нее налитыми кровью глазами, лицо жены было безмятежным, спокойно-участливым и — совсем рядом. Она душистой салфеткой утерла ему губы.
— Тогда тебе надо прилечь. Я пошлю за лекарем.
— Я здоров! — и он рыкнул на сновавших по комнате рабынь, — быстро отсюда! Хватит мелькать!
Анатея подхватила лохань и исчезла, следом за ней, не торопясь, ушла Гайя, усмехаясь почти черными губами на смуглом лице. Теренций протянул руку и поймал край плаща жены, потянул к себе, усаживая на колени.
— Я заснул ночью. Так и не услышав, как ты кричишь. Что случилось?
Она пожала плечами, и драгоценный изумрудный шелк мягко заблестел, переливаясь под золотыми завитками фибул:
— Ты горд, как все мужчины, муж мой, и валишь на меня свои слабости. Но ты ведь умен. Скажи мне, что случилось вчера — с тобой? Не верь моей шутке про годы и вино. С кем же мне еще шутить, как не с самым близким человеком. Или все-таки болен? Или кто-то пытался тебя отравить? Скажи, и я велю Фитии позвать врачевателей…
— Да нет же! Нет! — он крякнул и, смиряясь, сказал, отрывая одно слово от другого, будто проверяя, где надо остановиться:
— Я жду. Сына. А нет его. И я купил смолу.
— Теренций! Где твой ум?
— Да! Купил. И съел. Караванщик клялся, что это лучшее средство! И продал мне за целый кошель золота, ну помнишь, тот, небольшой, что я носил на поясе. Сказал, там должно хватить на семь раз.
— Не говори мне, что ты… или? Ты съел все? — встревоженно смеясь, княгиня заглядывала в лицо мужу, а он отворачивался от нее, багровея до самого лба.
— Ты знаешь, я могу съесть бычьи рога, мне хватит на то и зубов и желудка. Но это зелье, — он передернулся, вспоминая резкий и долгий вкус смолы, таявшей на зубах, — знаешь, сколько вина пришлось мне выпить, чтоб избавиться от болота во рту! Впору обращаться к Асклепию…
— Лучше сразу к Афине, — мягко ответила Хаидэ, — Асклепий вылечит твою опрометчивость, а тебе бы не совершать ее. И нимфе Аметис приноси дары почаще, если все же хочешь пить столько, сколько двадцать и тридцать лет назад.
— Хватит меня учить, меня — благородного ахейца! — Теренций икнул и закашлялся, а Хаидэ расхохоталась. Поцеловала мужа в потную щеку. Он упрямо добавил:
— Они еще и девственницы обе, недотроги, вот уж… А ты не виляй, мы говорим как раз о другом.
— Я потому и пришла к тебе, муж мой. Помнишь старуху, что показывал нам Флавий? Она гадает, но пуще того занимается женскими хворями. И после ее ворожбы бесплодные женщины приносят детей. Она ничего не заставит есть, — добавила Хаидэ, видя, как собирается морщинами широкий лоб, — и никого не приводит с собой, как делают то обманщики, вступая в любовные связи с чужими женами, в надежде, что бесплоден муж. Только старуха и я. И после этого — наш с тобой сын. Тебе не кажется, это чуть-чуть умнее, чем съесть зелья на семерых наследников сразу? Ты что хотел получить толпу близнецов, которые разорвали бы мне живот?
— У меня еще столько дел сегодня, княгиня, — пожаловался Теренций, отбирая у Хаидэ тряпку и водружая ее на лоб, — я должен решать государственные дела, заседать в городском совете.
— Торговые дела, ты хотел сказать.
— Да, торговые. Прошли времена героев, сейчас время денег, они вершат все.
— А в этом ты самый удачливый, знаю. Даже несмотря на вчерашние геройские подвиги.
— Хватит насмехаться. Лучше скажи, почему наш дом становится похожим на караван-сарай у большого торгового пути? То жрец, то болящая дикарка, а то бродячий певец. Теперь вот старуха, я ее боюсь, хоть и мужчина. И все это твои приживалы! Не слишком ли много власти для послушной жены, приглашать в дом весь этот зверинец?
Хаидэ напряглась, каменея. Но постаравшись, чтоб муж не почувствовал внезапной ярости, мягко ответила:
