Последний кусочек реальности, спасительной, грубой реальности — нижняя половина двери бара, казалось, распахнулась за его спиной. Его не покидало ощущение, что реальность — Хэвенская реальность — трансформировалась, повернувшись по какой-то неизвестной оси (как в трюке с книжным шкафом, оказавшимся замаскированной дверью). Теперь за спиной Питса простирался зловещий пурпурно-черный пейзаж.
Полетевший неизвестно откуда порыв ветра взъерошил волосы Ханка, звук, похожий на выстрел из оружия с глушителем, застрял у него в горле, мусор на асфальте — фантики, окурки, разорванные упаковки от сигарет, несколько долек хрустящей картошки — все это стремительно потянулось в отверстие, словно в сопло пылесоса. Ничего удивительного, что воздушный поток устремился в безвоздушное пространство другого измерения. Кое-какие бумажки приставали к ногам Питса. А некоторые, как подумал Ханк, проходили прямо через него.
Затем, словно став легким, как перышко или как фантики, усеивавшие асфальт, Питс был втянут в отверстие. И его иллюстрированный каталог потянулся вслед за ним, шурша страницами «Все к лучшему, ублюдок, — думал Ханк, — теперь тебе будет, что почитать в твоей ссылке». Кресло, на котором сидел Питс, опрокинулось на асфальт, поползло к отверстию и ушло в него до половины. Теперь воздушный поток начал затягивать Ханка. Он нагнулся к бластеру, готовясь нажать на кнопку «Stop».
Но до того, как нажать ее, он услышал высокий, тонкий детский крик, доносящийся оттуда. Он взглянул туда, подумав: «Это ведь не Питс».
И снова:
— …Хилли…
Ханк нахмурился. Детский голос. Именно детский, я звучит так, словно он его уже слышал. Вроде, как…
— …ну, скоро там? Я хочу домо-оой…
С резким, пронзительным дребезжанием выпало оконное стекло рыночного павильона, треснувшее от взрыва в городской ратуше в прошлое воскресенье. Град осколков обрушился туда, где стоял Ханк, чудом оставив его невредимым.
— …пожалуйста, здесь трудно дышать…
Упаковки с фасолью, уложенные пирамидкой на окне павильона, падали рядом с Ханком и всасывались в другое измерение, через нечаянно открытое им отверстие. Пятифунтовые сумки с отобранными продуктами ползли по асфальту, издавая сухой, шуршащий звук.
«Пора заткнуть эту прорву», подумал Ханк, и, словно подтверждая эту мысль, один сверток шмякнул его по голове, отскочил, а потом втянулся в пурпурно-черную бездну.
— Хиллииииииииииииииии.
Ханк надавил на выключатель. Отверстие исчезло. Дерево треснуло, и кресло разломилось надвое, точно по диагонали. Одна половинка осталась на асфальте. Другая исчезала, как не бывало.
Рэнди Крюгер, купивший рыночный павильон в конце пятидесятых, встряхнул Ханка за плечи.
— Ты заплатишь мне за разбитую витрину, Бак, — пригрозил он.
— Как скажешь, Рэнди, — согласился Ханк, потирая шишку, вскочившую на макушке.
Крюгер уставился на ровнехонько отхваченную половинку кресла, лежавшую на асфальте.
— И за кресло, тоже, — добавил он, уходя. Тем и кончился июль.
Понедельник, 1 августа
Джон Леандро замолчал, допил пиво, а затем спросил Дэвида Брайта:
— И что, по-твоему, он скажет?
Брайт задумался. Он с Леандро сидел в «Баунти Таверн», дико разукрашенном Бангорском пабе, имевшем только два преимущества — он был почти напротив издательства «Бангор Дейли Ньюз», а по понедельникам вы можете пригласить друзей и пропустить бутылочку пива.
— Думаю, он начнет с того, что спешно пошлет тебя в Дерри закончить незавершенную часть Календаря Общины, — сказал Брайт. — Ну а дальше, поинтересуется, полагаю, не хочешь ли ты посоветоваться с психиатром.
Леандро выглядел абсолютно убитым. В его двадцать четыре года два предыдущих материала — исчезновение (читай: предумышленное убийство) двух рядовых и самоубийство полицейского — только разожгли его аппетит к сенсациям. Он не слишком надрывался, когда надо было писать отчеты в «Дерри Амвето» о мрачных и утомительных полночных поисках трупов двух рядовых. Чего ради доводить себя до ручки, если поиски не увенчались успехом? Брайт устыдился своей грубости — правда, все упирается в то, что сам Леандро порядочный хам. Быть нахалом в двадцать четыре года — это еще куда ни шло. Но он-то уверен, что Джонни Леандро таковым и останется в сорок четыре… шестьдесят четыре… восемьдесят четыре, если доживет.
Хам в восемьдесят четыре года; в этом есть нечто чересчур экстравагантное и даже пугающее. Обогнав эту мысль, Брайт заказал еще пива.
— Я пошутил, — пояснил Брайт.
— Так ты не думаешь, что он отправит меня доводить дело до конца?
— Нет.
— Но ты же только что сказал…
— Я пошутил насчет визита к психиатру, — терпеливо пояснил Брайт. — Только насчет этого.
Местоимение «Он» подразумевало редактора газеты. За долгие годы наблюдения за редакторами, Брайт уяснил, что есть один признак, который роднит их с Господом Богом, он предполагал, что Джонни Леандро скоро и сам поймет это. Репортеры предполагают, а редакторы, вроде Питера Рейнольта неизменно располагают.
— Но…
— У тебя нет ничего, чтобы довести дело до конца, — отрезал Брайт.
Если бы избранные жители города Хэвена — те, кто побывал в сарае Бобби Андерсон — могли бы слышать, что отпустил в ответ Леандро, то счет его оставшейся жизни пошел бы на дни… а, может быть, даже на часы.
— Я попробую поискать в Хэвене, — ляпнул он, и допил теплый «Хейникен» в три больших глотка. — Там все завязано. Прикинь: ребенок исчез в Хэвене, женщина умерла тоже там, Родес и Габбонс возвращались из Хэвена. Дуган покончил с собой. Почему? Потому что он любил тетушку Маккосланд, как он объяснил в записке. Кстати, Рут Маккосланд — тоже из Хэвена.
— Не забудь о любящем дедушке, — добавил Брайт. — Он дошел до того, что считает исчезновение его внука заговором. Я заметил, он стал разговаривать сам с собой о Фу Манчу и белых рабах.
— Это еще что такое? — театрально вопросил Леандро. — Так что же происходит в Хэвене?
— Гнусные проделки коварного доктора, — изрек Брайт. Пиво принесли, но теперь ему уже расхотелось пить. Упоминание о любящем старом дедушке явно было бестактностью. Хотелось просто встать и уйти. Чертовски неловко было вспоминать об Иве Хиллмане… Конечно, он как всегда в своем репертуаре, но вот что-то в его глазах…
— И что же?
— Доктор Фу Манчу.
Брайт перегнулся через стол и хрипло прошептал:
— Белые рабы. Запомни, кто тебе об этом сказал, когда будешь давать материал в «Нью-Йорк Тайме».
