Провела рукой по сухой стене и положила палец на выключатель.
— А как пойдёшь? Мысли есть?
Палец замер на выключателе.
— Я не знаю. Ещё не знаю. Думал вот у вас, Илья Афанасьич. Затем и шёл. Спросить.
— Угу. Не знал, что я в курсе насчет твоей Ноа, но шел спросить. Вижу, логика тебя, наконец, покидает. Это хорошо.
— Я знаю как, — от стены сказала Аглая и надавила пластмассовую клавишу. Неяркий свет залил старую комнату, а ей показалось, что это прямо из сердца полыхнуло, — я вижу дыры. Не он видит, а я.
Обернулась, но в жёлтом свете хрустальной люстры всё равно не смогла разглядеть лиц. Слёзы набегали и текли по щекам, а сердце колотилось от внезапной радости, казалось, взорвёт грудную клетку, рассыпая перламутровые пуговки блузки.
— Ты видишь? — Альехо привстал. — И давно? Часто?
— Всю весну. В последнюю неделю совсем часто. Они везде, понимаете?
— Я иногда делаю снимки, снимаю то, на что она смотрит, — подал голос Витька, — на них вижу, а так нет. Она видит, это правда.
— Однако… — учитель покачал головой, — время, и правда, подошло. Никто и никогда так быстро. Так сильно. И — вместе. Ну что же, она тебе и покажет, куда идти.
— Нет, — ровным голосом сказала Аглая-Надя, вернулась к столику и села, укладывая по сиденью кресла веер широкого подола. Положила ногу на ногу и улыбнулась безмятежно, сначала Альехо, потом Витьке.
— Аглая… Надя… — Витька смотрел на неё.
— Я пойду с ним, — объяснила учителю и, подхватив с тарелки бутерброд с листиком колбасы, надкусила.
— Нет! — Витька дернулся, вспоминая свои сны. — Ты даже не знаешь, как там!
— Я знаю, как идти. А ты — нет. Потому идём вместе. Как только…
— Что как только? Что? Как? Только? — заорал Витька, вскакивая и роняя табурет. Нагнулся подхватить, и татуировка зазмеилась по мышцам, оживая.
— Да ты не ведаешь, куда суёшься, дура влюбленная! Если бы ты, тебе… я видел во снах, там нельзя таким, как ты. Там ужас кромешный, понимаешь? Я видел во снах и на Азове немного. И чтоб я тебя туда тащил? Нельзя тебе! Туда…
— Стоп, крикун! — Альехо выставил перед собой широкую ладонь. — Не кипятись. «Там» нет, и никаких «туда» тоже нет. Оно всё здесь, Витя. То, что видишь во снах, что толкает тебя снимать особенное, из которого потом прёт сила, и из-за силы этой бегают за тобой бессмысленные, лишь посмотрев и ничего не понимая… Оно всё здесь. А границу сам провёл, в тебе она.
— Как это?
— Вот так. Думаешь, вышел на улицу, огляделся и увидел всё-всё? Десяток машин, дома, церковь за углом, деревья? Это лишь часть и, поверь мне, ничтожная часть мира. Он огромен и нестерпим для полного видения. Да сам знаешь, говорили о том с тобой.
— Ну, говорили… А она? Почему она видит другое? По-другому? Ну… — Витька запутался в словах, но с вызовом глянул на учителя, ожидая ответа.
— Она любит и потому видит. Ты умеешь, взяв из себя, смешивая с тем, что снаружи, сотворить новое, а она нет. Но мир раздается перед ней — из-за тебя.
— Ну и что?
— Да ничего. Пойдёте вместе. Она поведет.
Витька оглянулся на Аглаю. Она сосредоточенно кусала бутерброд, запивая остывшим чаем, и неубранная из чашки ложечка мелко звенела в такт дрожанию руки.
— Если уйдёшь сам, не отгородишь её от большого мира, — понизив голос, сказал Альехо, — все тени и темнота его останутся. Обступят.
— Но все равно идти опасно, очень! Я ведь знаю! Это похуже ночных кошмаров!
— Без тебя то, что хуже кошмаров, возьмет её. Видишь? Посмотри. Она не слышит нас.
— Почему?
— Потому что часть её уже там.
Витька пнул ногой валявшийся на полу свитер. Поднял, стал выворачивать и, запутавшись, швырнул на табурет. Стукнул кулаком по ладони:
— Я разве знал? Да я выгнал бы её, если бы знал!
В зеркале за китайской розой, раскидавшей из угла комнаты зубчатые листья и красные, будто наверченные из папиросной бумаги, цветы, пришло к нему видение входа в пещеру, в которой плакал кто-то раненым зайцем, и тянуло, тянуло идти туда, увидеть, пожрать глазами, заглатывая новое, большое, что дано увидеть не каждому. Звериный голод, сосущий изнутри, требующий жестокой еды, чтобы суметь после создать — лучшее, настоящее…
— Нельзя ей… — прошептал, уже понимая: это всего лишь шёпот.
— Поздно, Витенька. Это тоже твоя вода. И её. С пути не уйдёшь.
Аглая допила чай и бережно поставила чашку. Перегнувшись через ручку кресла, взяла с пола скомканный свитер и, улыбаясь, вывернула его. Протянула Витьке освобождённую футболку:
— Витя, надень, простудишься. И свитер тоже. Спасибо за чай, Илья Афанасьевич.
— На здоровье, Наденька. А скажи…
— Что?
— Ты здесь, сейчас, видишь что-то?
— Кроме вас?
— Да.
Витька заторопился, пролезая в свитер, дёрнул, освобождая голову и уставился на девушку. Аглая улыбнулась, поворачиваясь в кресле.
— Там, в зеркале, — тропа. Видите, прикрыта листьями? За ней пещера. В ней цветы — огромные, как, как яркие колыбели. Очень красиво. А тут, под столом, маленькая нора, но в неё нельзя даже рукой, если видишь. Это только похоже на ящериц, а на самом деле они могут влезть в ухо и устроиться в голове.
Витька посмотрел на её лицо со страхом, ожидая увидеть на нём безмятежность безумия. Но Аглая, перехватив его взгляд, покачала головой:
— Ты, Витя, не волнуйся, оно нас не трогает. Мы с этим всё время живём, просто — не видим, понимаешь?
— П-понимаю. А как же тогда — в ухо нельзя? Как?
Она пожала прямыми плечами.
— Может быть… может, некоторые умеют делать невидимое ближе? И — настоящим? Ты умеешь. И теперь — я. Из-за тебя.
— Ладно… — Витька сел на табурет, резко вытянул под стол ноги, злорадно представив себе, как разбегаются те, кто «только похож на ящериц», — мне теперь надо обдумать всё. Не думал я, что так будет.
— Лучше начинай работать, Витя, — Альехо стал собирать чашки и полупустые тарелки, — и мир потихоньку устаканится, поверь старику.
— Вы не старик. А чашки отдайте, я помогу, — Аглая светло улыбалась, не подозревая, что улыбка точь-в-точь такая, какой напугал её Витька по дороге сюда.
— Э-э-йа, Айна! Эйяя! — нестройные голоса волновали лесной шум, тянули песни — одну за другой, замолкали и с новой силой взрывались, когда люди, отхлебнув и откусив, запевали новую. Мененес кивал, когда то один, то другой охотник, вставая, поднимал чашу с вином и, выплескивая с краю в огонь, для Айны, наклонял чашу в его сторону. Он выпил вина, поднесённого охотниками, съел несколько кусков гриба от разных семей, каждую женщину одаривая словами и улыбкой. И теперь сидел, откинувшись на спинку резного кресла, положив руки на подлокотники. Ладда-ха, спрятавшись за креслом, вертелась на низенькой скамейке, вытягивая шею, чтобы лучше разглядеть танцующих мужчин, заливалась тоненьким смехом и, всплёскивая руками, иногда хватала вождя за пальцы, гладила и снова прижимала руки к груди, захваченная праздником.
