Длинные тела подергивались и плавно струились, свивались кольцами и вытягивались вдоль веток, свешивая узкие хвосты. И все плоские головы были обращены к центру событий.
— Ааа-Шши…
Мененес встал напротив Меру, оглядывая его. Главный охотник был силен, стройнее, гибок в поясе, а плечи его так же широки, как у вождя, и ноги твёрдо стояли на земле. Но вождь был крупнее, стать его походила на стать старого боевого слона, — и порадовался тому, что, несмотря на сладкую жизнь и больную спину, он не часто пропускал охоту, и мышцы на спине и плечах бугрились, как только рука сжималась в кулак.
Встретив ненавидящий взгляд, горевший посреди намазанных чёрных и белых полос, Мененес кивнул, крепче ставя чуть согнутые ноги и выставив перед собой руки с напряжёнными крюками пальцев.
И сразу же откачнулась людская стена, давая место вихрю, сплетённому из двух мощных тел.
— А-ах, — шёпотом вскрикивали женщины, когда горячий клубок перемещался в их сторону. Им вторил из леса мерный шип собирателей:
— Аа-Шши…
Ни на миг не замирали бойцы, повинуясь древним правилам боя с наречённым врагом. Отступая друг от друга, кружили, не отходя дальше удара руки, и снова сплетались так, что не разобрать: где чья нога поверх согнутого локтя и кто упал, придавленный сложенным телом. В тишине — топот, чавканье глины, шуршание соломы и тяжкое неровное дыхание, шлепки тел и гулкие удары.
Время порвалось и двигалось, как раненый зверь, прыжками, когда двое вклинивались друг в друга, а потом замирало, будто скоро умрёт насовсем, когда разрывались на один вдох, на один удар сердца, и становилось видно, что у Меру поверх охотничьей раскраски протекли полосы крови от надорванного уха, а Мененесу разметало по плечам чёрные волосы, и глаз из-под них сверкает один. И снова время прыгало, когда сшибались грудью, выламывая друг другу руки.
И вдруг посреди тяжко дышащей тишины клубок катящихся тел замер, разваливаясь, и над лесом, накрывая людские головы, вознесся вопль. С рычанием и захлёбом, без человеческих слов.
Мененес, сгибаясь, отведя назад локти располосованных рук, тяжко обрушился на спину свалившегося в грязь соперника и, придавив коленом между лопаток, резко схватился рукой за подбородок лежащего, уперев другую ему в затылок. Меру обессиленно прогнулся, шаря руками по месиву грязной соломы и хватая воздух раззявленным ртом, испачканным кровью.
— Айна, о-э, — прохрипел Мененес, держа колено на спине соперника, а тот, дёргая ногами, захлебывался, пропуская вдохи.
— Ай-на, о-э, — сотня рук поднялась над головами мужчин и женщин, сойдясь в одновременном ударе. И все мерно захлопали, в такт счету сгибая по очереди палец за пальцем:
— Ай-на, о-э, Ай-на!! О-э!
Вождь, одним глазом зорко следя за поверженным охотником, а на другой падали мокрые грязные пряди, закрывая рассеченную бровь, наплывшую на веко, мёртвой хваткой удерживал голову Меру, готовый сломать ему шею при первом же резком движении. Он был бойцом, старый Мененес, воином, и никакой охотник, даже самый главный, не мог победить его, того, кто всю жизнь учился убивать — не лесного кота и не слона, выскочив на него из засады, а — людей.
— Ай-на, о-э! Ай-на! О-э!
Люди кричали, пока хлопающие ладони не превратились в стучащие друг о друга кулаки, а Меру лежал с задранным к небу лицом, загребая клоки соломы слабой рукой:
— Ай-на, о-э! Ай-на!! О-э!
— Ай-на! О! Э! — выкрикнул Мененес и откачнулся, убирая ногу со спины соперника. Выпрямился, покачиваясь и крепче упирая в землю ногу с располосованным ногтями бедром. Воздел руки и ударил грязным кулаком о кулак:
— Айна! О-э!
Шёпот волной проплыл над людьми, и снова всё стихло, ожидая. Меру лежал, уткнувшись лицом в грязь, и спина его, располосованная ногтями Мененеса, вздрагивала.
Вождь поднял голову, убирая с лица мокрые чёрные пряди, свисавшие до самого пояса. На одной — смятый праздничный цветок. Оглядел толпу сверкающим глазом. И показывая на лежашего, прокаркал, сдерживая рычащий кашель:
— Я убил своего врага! Айна! Я убил своего врага!
Крик захлебнулся в кашле, и вождь, схватившись за горло, сплюнул на спину Меру комок кровавой слюны. А вокруг люди в одну глотку взорвались криком:
— Вождь убил врага, Айна! Наш вождь убил врага!
Обтекая лежащего Меру, стараясь не наступать на его ноги и волосы, люди столпились вокруг вождя, протягивая руки, чтобы коснуться его потной кожи, и он, тяжело идя обратно, туда, где сидел в узорчатом плаще малое время тому, кивал и улыбался разбитыми губами.
Занеся ногу на первую ступень, глядя неотрывно на пылающее лицо своей младшей жены, уцепившейся за край резного кресла, замер, остановленный хриплым стоном:
— Моя Онна, вождь… она ушла по тропе… я — один!
Вождь повернулся и, мельком пройдя взглядом по испуганно-радостным лицам своих людей, ответил, перекосив распухший рот страшной улыбкой:
— Ты не один, Меру. Ты мёртв. Убирайся в лес, иначе живые затопчут тебя, занимаясь делами живых.
И взошёл по ступеням навстречу горестному личику Ладда-Хи, на котором радость от того, что любимый остался в живых, мешалась с жалостью к поверженному охотнику и его семье. Подавая плащ, она склонилась в поклоне, придерживая круглый живот, и пошевелила губами, желая сказать что-то громче, но не решаясь. Отступила на свое место, скрываясь от взглядов.
Люди, изредка оглядываясь на Меру, который нашёл в себе силы отползти в сторону, сел около мостков, мотая головой и размазывая краску и грязь на распухшем лице, столпились у лестницы, поднимая руки и славя силу вождя.
Мененес улыбнулся и поднял руку под сползающим широким рукавом:
— Веселитесь, дети леса! Айна постелит себе облака и возляжет в радости от того, что обычай исполнен, как должно — от времени до времени и через время. А я дарю каждому мужчине тыкву свежей отты и каждой женщине кусок полотна, сотканного жёнами вождя.
Откинулся на спинку, стискивая зубы от кусающей спину боли, и смежил глаза, отдыхая.
Праздник возобновился, в желтеющем свете Айны площадь снова засверкала расшитыми рукавами и покрывалами. Покачивались высокие башенки волос, украшенных цветными перьями, и сверкали узорами вышитые повязки.
И только вокруг сидящего на краю площади Меру — пустота высохшей земли в клочках растоптанной сухой травы. Никто не смотрел на изгоя, никто не касался его даже краем рукава, обходя и старательно отворачиваясь, складывая пальцы знаком изгнания.
— Аа-Шшши…
