Проклятие. Я застонал и уткнулся лицом в онемевший кулак.
Она так всегда говорила. Всегда, когда заставала меня за бутылкой. И вино для неё всегда было только «дешёвым» — даже если бы я заплатил за него состояние.
Но на этот раз ты права, моя Рейчел. Это действительно чудовищно дешёвое вино, настоящая гадость, которую я никак не могу проглотить. Но мне не нужны никакие ответы, нет у меня никаких вопросов. Я только хочу, наконец, напиться, чтобы забыть. Забыть, что тебя больше нет, моя Рейчел.
Я поднял глаза и снова увидел эту маленькую девочку. Она семенила между столами, с таким уверенным видом, как будто всю жизнь провела в подобных заведениях. Всю жизнь? Да сколько ей лет? Семь? Восемь?
Одета она была странно. Старомодно. Да, именно так. Разве сейчас семилетние девочки носят такое, скажите на милость? Наверное, только на сцене. Пенное белое платьице, всё в кружевах и оборках — букет, а не платье. На плечи накинуто, но не застёгнуто, пальто из тяжёлого мрачно-лилового бархата. И в довершение всего, на руках — лайковые чёрные перчатки.
Маленькая девочка, заглянувшая после полуночи в бар с самой дурной репутацией — это само по себе нелепо и дико. Но если к тому же она нацепила перчатки, стоит, пожалуй, всерьёз подумать о том, сколько ты выпил за вечер.
Но я, чёрт побери, не выпил вообще ничего.
Дабы окончательно в этом убедиться, я вновь посмотрел на проклятый стакан. Ничего не убыло, зато кое-что прибавилось — жирная муха. А когда я поднял глаза, девчонка уже неподвижно стояла прямо перед моим столом.
Этого только мне не хватало.
Приподняв вопрошающе тонкие брови, и не снизойдя до того, чтобы дождаться ответа, она отодвинула стул — не без труда, эта махина была чертовски тяжёлой, — и спокойно уселась напротив меня, невозмутимая и безмятежная. Как будто у нас назначено здесь свидание.
И что, во имя всего святого, я должен был ей сказать?
— Уже поздно, и это не подходящее место для маленьких девочек. — Вот этот перл первым пришёл мне в пустую звенящую голову. Возможно, будь я хотя бы пьян, сообразил бы что-то получше.
Она медленно, очень серьёзно кивнула, и тени нестиранной шторой скользнули по её лицу.
Я сделал новую попытку:
— Где твои родители? — Согласен, не намного лучше — но в этом был хоть какой-то смысл.
— Не имею ни малейшего понятия.
Меня передёрнуло, как от порыва холодного ветра. Я словно открыл беззаботно дверь лифта и чуть не шагнул в пустую чёрную шахту. Она это сказала с абсолютно взрослой интонацией — кажется, даже со скрытой издёвкой. И с голосом явно было что-то не то. Сочный голос ребёнка звучал как будто на фоне далёкого гула. И будь я проклят, если гул этот не был живым. Мороз пробежал у меня по коже, превращая её в ледяную клейкую корку. В этом голосе точно слилось — неестественно до безобразия, — детское, понятное, простое — и чужое, холодное, жуткое, пахнущее серой и наполненное скрежетом зубовным. Гул, на фоне которого чисто и ясно звенели её слова, был гулом страдания. Боли. И безысходности.
Каждое слово было на вкус как леденец, начинённый кровью. Как будто пинаешь ногой весёлый резиновый мяч, а он на лету превращается в отрубленную голову.
Я затряс головой. Она улыбалась — бледной, жестокой улыбкой. Я не мог на это смотреть. Я стиснул свой злополучный стакан и впился глазами и всем существом в тёмную жижу, где плавала дохлая муха, как будто… как будто…
— Как будто мечтаешь найти в дешёвом вине ответы на все вопросы, — мягко произнесла она.
Стакан заплясал и опрокинулся. Густая тёмная лужа потекла, пульсируя, к ней по гнили стола.
— Рейчел.
Она небрежно кивнула. Улыбка ушла — уползла, точно змея, в ямочку возле припухлых бархатцев губ.
— Нет. — Я не мог на неё смотреть. И всё же смотрел. — Это не ты. Ты не Рейчел. Рейчел нет. Она умерла.
Она презрительно фыркнула — верхняя губка вздёрнулась и обнажила ряд безупречных зубов, — и потянулась. По-детски пышное тело, туго перетянутое в талии широким шёлковым поясом, изогнулось, и я на мгновенье увидел Рейчел. Костлявая, узкая, кожа да кости, призрачно-белая, точно струя летучего дыма. Она извивалась бесстыдно на стуле, — как на раскалённой сковороде в преисподней.
— Это не ты. Я или пьян, или сошёл с ума.
— Ты не можешь быть пьян. Ты ничего не выпил, — возразила она по-детски рассудительно. Её пухлая ручка небрежно коснулась грани стакана, который всё так же лежал на столе в засыхающей луже вина… точно в луже свернувшейся бурой крови.
— Значит, я сумасшедший. Я не в себе.
— Не в себе, — повторила она, как певучее эхо. Я смотрел на тугие бутоны её округлых локтей, на затейливое кружево пышных золотисто-каштановых локонов. На дне её неподвижных глаз что-то мелькало. Белое. Словно кости скелета. Рейчел. — Ты не в себе, это правда. Тогда ты ведь тоже был не в себе.
— Когда?
Она широко распахнула ресницы. Удивлённо, почти растеряно. Казалось, сейчас эта девочка жалобно спросит: «Где моя мама?»
— Как когда? Когда ты меня убил.
Я уцепился за стол, как за плот. Занозы вонзились мне в пальцы. Она равнодушно смотрела. Ей нравилось видеть мои мучения. Ей всегда это нравилось. Рейчел. Моя любимая Рейчел.
— Я не убил тебя. Это неправда.
Уголок её губ задёргался. Чёрт. Она надо мной насмехалась. Омерзительно. Больно. Чудесно. Рейчел. Моя любимая Рейчел. Нет, безумие, так не бывает. Моя Рейчел, моя жестокая Рейчел. Её ледяные глаза и серебристые волосы. И эта наивная кукла — вся в кружевах, завитках и воланах. Ножки в кристально-белых чулках свисали безжизненно с края высокого стула, не доставая до пола.
— Я не хотел убивать тебя, Рейчел. Это был просто несчастный случай. Мы поссорились. Мы ведь всё время ссорились. Я толкнул тебя. Это было нечаянно. Ты упала и сломала шею.
— И никто не узнал, что ты приложил к этому руку, — уточнила она.
— Никто. Но это не важно. Рейчел, я не могу с этим жить. Не могу это вынести. Рейчел.
— О, так ты, наконец, поверил, — усмехнулась она.
— Нет. Да. Не знаю. Должно быть, я, правда, сошёл с ума. Потому что я жить без тебя не могу. Ты вся моя жизнь. Рейчел. Любимая.
Я встал, потянулся к ней через стол, оступился и чуть не рухнул к её башмачкам, нависавшим над полом. Неужели я всё-таки пьян?
Она соскользнула со стула и аккуратно расправила платье.
— Пойдём, — равнодушно сказала она и протянула мне руку. Руку ребёнка в лайковой чёрной перчатке.
Я бережно принял её и покорно пошёл — точно слепой за поводырём.
На улице было темно до боли а глазах. Иногда фонари разрезали густой маслянистый мрак, точно тупые мутные скальпели.
