- Лекарство — для всех или смерть для всех! — расслышал он единогласное, недружное, гневное. Кто-то рыдал в голос, кто-то — изрыгал проклятия, немногие — размашисто крестились.
- Лекарство — для всех, или смерть для всех! — толпой дирижировал мужчина, высоколобый, усатый, громогласный, в атласном чёрном костюме и жёлтой, «медовой», сорочке. Он вскарабкался на высокий автомобиль — дорогой и широкий джип, стоять на котором было, наверняка, одно удовольствие, — и, под защитой нескольких молодчиков в камуфляжной форме, с закрытыми лицами, бросал в толпу тяжёлые, блистательно огранённые, слова. Он был прекрасным оратором — этот усач. Из тех, кому нет нужды заранее писать речи. В его голосе звучала та болезненная и страстная искренность, какая заставляет публику безоговорочно верить лжецу. Но этот оратор не лгал. Он не претендовал на знание абсолютной истины. Он доверительно беседовал со слушателями — с больными, умиравшими, отчаявшимися — как с равными. И те внимали ему — единственному, кому, как им казалось, до них было дело.
- Мы требуем одного — равенства! — выкрикивал оратор в рупор мегафона. — Равенства не перед законом, хотя только закон превращает стадо — в общество. Не перед богом — бог отступился от нас! Мы требуем равенства перед самою смертью. Если человечество обречено умереть — пускай оно сделает это единодушно! Каждая тварь отдаст концы! Поскольку каждая — заслужила это. Верно ли я говорю?
Оратор обвёл взглядом толпу. Выждал.
Та как будто зарядилась электричеством: набрала воздуху в лёгкие.
- Верно! — возопили люди.
- Вы это знаете, и я это знаю, — продолжил усач. — Но, даже в час катастрофы, даже перед лицом болезни, нас продолжают делить на лучших и худших, на своих и чужих, на чёрную и белую кость. Мы требуем — лекарство для всех, или смерть — для всех! Сегодня нас мало, завтра — станет больше. Завтра мы выйдем на улицы и площади. У нас отнимают голос — прессу, связь, Интернет, — но мы донесём нашу волю до власть предержащих, сделавшись армадой: армией из сотен тысяч человеческих единиц! Мирной армией, которая называется народом. Мирной армией, которую мы соберём, переходя из дома в дом, стуча в каждую дверь. Если нас решено прикончить, не оказывая нам помощи, — пускай найдут мужество всадить каждому из нас пулю в лоб. Пускай найдут на каждого — по пуле! Это милосердней и честней, чем запирательство и ложь. Мы требуем, чтобы с нами говорили, а не давили нас армейскими тягачами. Мы требуем информации! Мы имеет право знать, каким будет наш конец! Но мы не допустим, чтобы кто-то решал за нас: этот — выживет, а этот — бесполезен; этому — подарим жизнь, а этому — позволим сдохнуть. Лекарство для всех, или смерть — для всех! Завтра мы объявим нашу волю тем, кто сегодня смеет диктовать нам свою! Мы не сгинем в резервациях, гетто и карантинах.
- Лекарство для всех, или смерть — для всех! — выдохнула толпа.
Женщина, в двух шагах от Павла, упала на колени и протянула руки к усачу.
Толстяк, чуть подальше, рвал на груди рубашку; под левой лопаткой у него бугрился огромный, масляно чёрный, бубон. Всё тело казалось покрытым искусной росписью — это капилляры, взорвавшись под кожей, образовали фиолетовый вычурный рисунок.
Мальчик лет восьми тормошил за рукав мать. Та подхватила его на руки, принялась обливать слезами и — тут же — смеяться радостным смехом, с нотками истеричности.
Павел физически ощущал, как вокруг него кристаллизуется, сгущается безумие.
Оно словно бы обнимало его, наподобие питона — сжимало кольца. На него стали оглядываться. Женщина с ребёнком оборвала смех и пронзительно вскрикнула. Женщина на коленях повалилась наземь и забилась в конвульсиях. Толстяк сперва рванул Павлу наперерез, но потом отчего-то замешкался, запустил себе пальцы в волосы и заскулил по-собачьи, подёргивая головой.
Управдом изумился, затем испугался: уж не изуродовало ли его подземелье настолько, что он превратился в пугало, в чудище? Но тут Павел понял: толпа реагирует совсем не на него. К импровизированной сцене двигалась странная процессия из трёх человек: высокий статный мужчина, горбатая, — хотя совсем не старая — женщина и юная светловолосая девушка лет восемнадцати. На всех троих были белые одеяния, похожие и на монашеские сутаны, и на плащи с капюшонами — одновременно. Горбатая тянула худой тонкий палец в направлении усача на крыше джипа.
- Гордыня! — взвизгнула она, как только троица вклинилась в толпу достаточно глубоко. — Люди, не слушайте болтунов! Последний час пришёл! Как учили нас праведники, примем смерть от очищающего огня — и спасёмся. Зачем ждать милости от кесаря, если нам обещана божья милость? Я помогу… Я сумею…. В нашей общине возродилась праведница. — Горбунья, жестом боксёрского судьи на ринге, вскинула вверх собственную руку, с зажатой в ней ладонью девушки. — Она вещает о конце и начале. Мы покажем вам пример…. И поможем вашему голосу спастись.
Троица как раз струилась мимо Павла, и тот почувствовал резкий запах бензина, исходивший от белых одежд.
Словно в подтверждение того, что нюх не подвёл управдома, горбунья вдруг извлекла откуда-то из складок своего одеяния маленькую канистру. Это выглядело, как фокус: литровая канистра появилась из кармана… а может, в неё превратился носовой платок? С неожиданной резвостью, с канистрой наперевес, женщина рванулась к джипу с усачом. Павел только теперь понял её намерение: облить оратора бензином и, вероятно, поджечь. Безнадёжная попытка. Охрана усача, несомненно, вооружена и откроет огонь.
Толпа закричала. Отчего-то белые одежды проповедников вспугнули больных. Павлу казалось, вокруг — вампиры, которых вывели на солнечный свет, а лучи опалили их до костей. Боль вызвала панику?
Как только белая горбунья побежала к усачу, толпа в ужасе отшатнулась от неё. Перед ней падали и разбегались люди, совсем не препятствуя движению. Управдом ожидал выстрела, но охрана оратора — медлила.
И только когда горбунья оказалась от джипа в двух шагах, усач сделал едва уловимый жест, полуобернувшись к одному из своей компании. Плечистый мужчина, чьё лицо было закрыто, как-то странно изогнул ладонь и провёл ею в воздухе, будто разбивая руки невидимых спорщиков. Горбунья — на всём ходу — споткнулась. У неё подломились ноги. Она упала странно — коленями вперёд, а туловищем, переломившись в талии, назад. Она словно бы сложилась книжкой: лицо, повёрнутое к небу, и расцарапанные ноги — обложка. Её словно бы вывернуло наизнанку — разворотило ей позвоночник, как минимум. Бензин выплеснулся на одежды женщины. Она захрипела — и умолкла. Павел, сам не зная, зачем, бросился к горбунье. Попробовал прощупать пульс. Безуспешно. Доктор из управдома выходил аховый. Он попросту не знал, в каком месте шеи бьётся живчик пульса. Он не чувствовал ничего…. Впрочем, тело горбуньи горело от жара. И это удивляло.
