Но он и не хотел в нем находиться. Просто смотреть на нечто подобное было достаточно, чтобы пожелать стать слепым.
— Что? Цвета? — нахмурилась Лоис. — Нет. Мне надо попытаться? Что-то в них не так?
Он хотел ответить и не сумел. Мгновение спустя он почувствовал, как ее ладонь болезненно вцепилась ему в руку выше локтя, и понял, что никаких объяснений уже не нужно.
— О Боже, — простонала она тихим задыхающимся голосом, в котором дрожали слезы. — О Боже, Боже праведный и Пресвятая Дева.
С крыши больницы Дерри аура, висевшая над Общественным центром, казалась противным мешкообразным зонтом — быть может, логотипом Страховой компании путешественников, выкрашенным черным детским мелком. Стоять же здесь, на автостоянке, было все равно как находиться внутри огромной отвратительной антикомариной сетки, такой старой и грязной, что ее топкие стенки разъедала черно-зеленая плесень. Яркое октябрьское солнце превратилось в тусклый кружок черненого серебра. Воздух приобрел тусклый туманный оттенок, напомнивший Ральфу фотографии Лондона в конце девятнадцатого века. Они уже больше не просто смотрели на «мешок смерти» вокруг Общественного центра; они были заживо погребены в нем. Ральф чувствовал, как тот прожорливо наваливается на него, пытаясь заполнить его ощущением страха, тоски и отчаяния.
К чему трепыхаться, подумал он, апатично смотря, как «форд» Джо Уайзера катит обратно по Мейн-стрит со стариной Дором, по-прежнему сидящим на заднем сиденье. Я имею в виду, черт возьми, какой смысл? Мы не можем изменить эту хреновину — никак не можем. Может, мы и сделали что-то в Хай-Ридж, но разница между тем, что было там, и что происходит здесь, все равно как разница между пятнышком и черной дырой. Если мы попробуем вмешаться в это дело, мы будем просто раздавлены.
Он услышал стон рядом с собой и понял, что Лоис плачет. Собравшись с силами, он обнял ее за плечи и сказал:
— Держись, Лоис. Мы можем противостоять этому.
Но он сомневался.
— Мы вдыхаем это в себя! — плача, прошептала она. — Мы как будто всасываем смерть! Ох, Ральф, давай уйдем отсюда! Пожалуйста, давай уйдем!
Мысль показалась ему настолько же приятной, насколько могла показаться приятной мысль о воде умирающему в пустыне от жажды, но он покачал головой:
— Две тысячи человек сегодня вечером умрут здесь, если мы не предпримем что-то. Я плохо разобрался во всем остальном, что касается этого дела, но это могу понять без труда.
— Ладно, — прошептала она. — Только не убирай руку, чтобы я не раскроила себе череп, если потеряю сознание.
Ральф решил, что это ирония. У них теперь были лица и тела людей, только-только вошедших в зрелый возраст, но они брели через автомобильную стоянку как парочка стариков, мускулы которых превратились в веревки, а кости — в стекло. Он слышал быстрое и затрудненное дыхание Лоис, похожее на дыхание серьезно раненной женщины.
— Я отведу тебя обратно, если хочешь, — сказал Ральф и понял, что действительно может сделать это. Он отведет ее обратно, на автостоянку, проводит до оранжевой скамейки на автобусной остановке, которая видна отсюда. А когда подойдет автобус, ей будет проще простого сесть в него и вернуться на Харрис-авеню.
Он чувствовал, как убийственная аура, окружающая это место, давит на него, пытаясь смять, как пластиковый пакет из химчистки, и он поймал себя на воспоминании о том, что Макговерн как-то сказал про эмфизему Мэй Лочер — она, мол, из тех болезней, которые никогда не отпускают. Как бы сильно он ни всасывал черный воздух и как бы глубоко ни пропихивал в себя, его все равно не хватало. Стучало сердце, стучало в голове, причем так, словно он страдал от самого тяжелого похмелья в жизни.
Он раскрыл рот, желая повторить, что может увести ее отсюда, когда она заговорила тихим прерывистым голосом:
— Наверное, я сумею справиться… только надеюсь… что это будет недолго. Ральф, как получается, что мы можем видеть что-то настолько поганое, даже когда не можем видеть цвета? Почему они не видят? — Она указала на телевизионщиков, толпящихся вокруг Общественного центра. — Неужели мы, Краткосрочные, такие бесчувственные? Мне отвратительна эта мысль.
Он покачал головой, давая понять, что не знает, но подумал, что, быть может, репортеры новостей, видеотехники и охранники, толпящиеся вокруг дверей и под раскрашенным плакатом, свисающим с козырька, все-таки чувствуют что-то. Он видел множество рук, держащих пластиковые стаканчики с кофе, но не видел, чтобы кто-нибудь действительно пил из них. На капоте фургона стояла коробка с пончиками, но единственный вытащенный из нее пончик кто-то положил на салфетку, откусив лишь маленький кусочек. Ральф пробежал взглядом по двум дюжинам лиц, не заметив ни единой улыбки. Сотрудники служб новостей занимались своей работой — устанавливали под нужным углом камеры, отмечали места, где будут находиться ведущие программ, протягивали кабель и прикрепляли его клейкой лентой к бетону, — но делали это без того возбуждения, которое, по мнению Ральфа, должно было бы сопутствовать такой большой сенсации.
Конни Чанг вышла из-под навеса с красивым бородатым оператором (МАЙКЛ РОЗЕНБЕРГ — гласила табличка на его пиджаке «Си-би-эс») и обвела рамку в воздухе своими маленькими ладошками, показывая таким образом, чтобы ей сняли свисающий с козырька плакат. Розенберг кивнул. Лицо Чанг было бледным и печальным, и Ральф увидел, как в какой-то момент своего разговора с бородатым оператором она запнулась и неуверенно поднесла руку к виску, словно потеряла нить своих мыслей или, быть может, почувствовала слабость.
В выражениях всех лиц, которые он видел, казалось, была какая-то подчеркнутая схожесть — общий аккорд, — и он думал, что знает причину: все они страдали от того, что называлось меланхолией в те дни, когда он был еще мальчишкой, и меланхолия была всего лишь эвфемизмом тоски.
Ральф поймал себя на воспоминании о том, как он порой испытывал эмоциональный эквивалент холодной струи во время купания или воздушной ямы в полете. Вот ты проживаешь день, иногда чувствуя себя прекрасно, иногда — всего лишь сносно, но вполне нормально, а потом… Без всяких видимых причин ты как будто с треском падаешь, объятый пламенем. И тебя переполняет ощущение «да какой, к черту, в этом толк» — совершенно не связанное ни с каким реальным событием в твоей жизни в этот момент, но все равно невероятно сильное, — и тебе хочется просто забраться в постель и укрыться с головой одеялом.
Быть может, вот такое и вызывает подобные ощущения, подумал он. Может, в этом все дело — какая-то огромная масса смерти или горя, что вот-вот случится, расползается и нависает над тобой как палатка, сотканная не из нитей и брезента, а из слез и паутинок. Мы не видим ее на нашем нижнем, Краткосрочном уровне, но мы чувствуем ее. О да, еще как чувствуем. И сейчас…
