Елена Блонди - Хаидэ

И нянька молчит. Качая головой, глядит на светлую макушку своей птички. Женщины, что растет и становится еще сильнее. И ей больно, так больно от этой грозной мощи внутри себя.

Снаружи пахнет сытно и пряно, тихо разговаривают мужчины, собираясь у костров. Посвистывают ласточки, чертя узкими крыльями плотный вечерний зной, и в озерце плескает рыба, хватая толкунцов, стоящих прозрачными столбами точек.

Вытирая ладонями слезы на распухших скулах, княгиня говорит угрюмо:

— Теперь я хуже Ахатты. Все теперь держать мне в узде, и страх, и ненависть, и злобу.

И нянька снова молчит, положив руку на истрепанную штанину, открывающую босую ногу ее девочки.

И вдруг все замолчало…

Видящий невидимое открыл прозрачные зеленые глаза, глядя на горбинку собственного носа и тонкую шею перед самым лицом. Черные пряди спускались за край зрения слипшимися нитками. Задержал дыхание, вслушиваясь. И прижал ладонь к коже под грудью спящей женщины. Сердце под рукой тукало медленно, с неровными перерывами. Будто раздумывая, не остановиться ли совсем.

«Пустая…»

Он отодвинулся и сел, убирая за спину белые косы. Спящая не пошевелилась, лежа на боку, не почуяла, как он вытаскивал из-под почти невесомого тела свою руку.

Он все высмотрел в ней, все, что клубилось в памяти, все картинки, звуки и мысли — от жадной девичьей любви, погнавшей ее давным-давно в гнилые болота, до смертной тоски, оплакивающей погибшего, как была уверена — по ее вине — сына светлой сестры.

Внутреннее все время подпитывалось легкими порывами чужих мыслей, сильных настолько, что даже в глубину матери горы проникали они, находя голову и сердце Ахатты. Он знал, это сновидица Онторо, воспитанная его братом-жрецом, держит своей страстью связывающие всех нити. Сама того не зная, натягивает их, пылает, дергая. И как по нитке бежит, содрогаясь, рывок, так и в голове спящей Ахатты внезапно высвечиваются смутные, нет, не картинки, а знаки, о чувствах других, тех, кто далеко.

И вдруг все замолчало.

«Ты потерял свою кобылицу, Белый Всадник? Да, ты потерял ее…»

Жрец встал у постели, облачаясь в широкие белые одежды, шитые по краю узором из сплетенных веток сосны и лапок тиса, отягощенных ягодами.

Теперь лишь во время ритуала шести они смогут обменяться новыми знаниями. Но эти знания будут о внешнем, будто разглядываешь далекий узор перед чужими глазами. И толкуешь его по своему разумению, не зная намерений и чувств наблюдаемых. Ну что же, в долгих, почти бесконечных жизнях вечноживущих чего не случалось, и такое было тоже. Для высосанных избранных самок всегда есть два пути. Скормить их тела медовой купели. Или же поместить в рожальни, принимая младенцев для расселения в племенах. Жаль, что отравленная не нашла своего бога. Но она больше, чем просто корм для цветов и пчел. Уж очень много в ней страстей.

Он усмехнулся, застегивая браслеты. Ткач накажет умелицам выткать новый ковер, погрузив их в деятельный сон, когда глаза смотрят и не видят, что делают ловкие руки. И в этом ковре жрецы прочитают самый лучший узор близкого будущего. Он не подскажет, а лишь подтвердит то, что начнет делаться уже сейчас.

В их власти три мальчика. Сыны вольного племени степей и бычонок. Степняки вырастут, отравленные молоком своей матери Ахатты. Встанут над племенем — принимать новых и новых детей, отдавая их на воспитание женам воинов. И через пару десятков быстрых лет Зубы Дракона станут черным смертельным ядом на страже матери тьмы.

Что до бычонка… Неповоротливый, тупой, как его молодой отец, чистый тойр, новый тойр, сын главной умелицы Теки. Она по воле жрецов каждый день входит в медовую пещеру. И сама не замечает, как отрава заменяет ее материнскую кровь. Тупая корова, глотает смолу, и думает, что этого достаточно! Но ей судьба — быть матерью нового вождя — правителя племени низких жертв. Исмаэл удержал их от полного исчезания. И хватит с них. Дальше — они получат много вина, еще больше грубой и сытной жратвы, и без числа пленных девок. Тойры должны обильно плодиться, чтоб новым Зубам Дракона было кого гнать впереди себя в битвах и умягчать себе путь их мертвыми телами. И настанет прекрасный день, который ничем не отличится от ночи. День полной темноты в местных землях, в степях, окруженных теплыми морями, что лижут пески у Паучьих гор.

Мать темнота будет довольна гнездом шестерки. Может быть, они успеют стемнить мир раньше, чем гнездо на острове, где живет его брат.

Хорошо, что степнячка Ахатта остается для него пришлой, недавней, думал Видящий невидимое, покидая отсыревшую семейную пещеру. Верно, брату обидно, что взращенное им существо сломалось, не сделав всего, что могло бы совершить. Онторо была очень искусна в любви, знал Видящий по мыслям своего брата. И, уходя по извилистому коридору, мимо женщин, что смолкали и бухались на колени, подумал с удовольствием, что и Ахатта вполне хороша, он уже пробовал ее, а вместо годами вбиваемой ловкости тела у нее есть такая страстность, которой Онторо не знала и не умела. Будет приятно наполнять ее семенем снова и снова, пока тело не износится от непрерывных зачатий и родов.

На пороге пещеры Пастуха он склонился, почтительно касаясь рукой лба и сердца.

— Мой жрец, мой Пастух, время спящей вышло, в ней больше ничего нет, кроме тела. И молока для младенца.

Пастух думал, глядя на Видящего поверх спины женщины, что разминала его ступню. Кивнув, поменял ногу. И показал на деревянный низкий табурет со спинкой в виде толстых гнутых рогов.

— Она сейчас закончит. Умелица Тека просит милости разбудит спящую сейчас. Чтоб мальчик не умер по-настоящему. Цветы поддержали в нем жизнь, но без молока Ахатты он скоро навсегда останется в пещере, не умея вернуться к людям.

— Ты решаешь, когда, мой жрец, мой Пастух.

— Да…

Пастух небрежно коснулся пальцем горла женщины и ее груди. Та, кланяясь, удалилась из пещеры. Колыхнулся толстый ковер, приглушая шаги в коридоре.

— Вина, Видящий? Возьми чашу сам, наполни. Запасы скоро кончатся, пора отправлять тойров с тиритами — грабить прибрежные села. Пусть пользуют умения Исмаэла Ловкого, чего ж им пропадать.

Он улыбнулся, притопывая босой ногой по мягкому коврику.

— Поймет ли его женка, когда проснется, что умерший люб славно обучил своих подопечных. Убивать мужчин и насиловать женщин. Правда, она сама женщина, пустое развлекаться с ней чем-то еще, кроме телесных игр.

— Да мой жрец, мой Пастух.

— Иди. Соберем шестерку после заката. И ночью пусть умелица принесет матери мертвого сына сестры.