— Смотри, Мерути, белая птица! — Оннали запрокинула голову, следя за светлой чертой среди туч.
— Она плохая. Не буду смотреть.
— Почему плохая? Смотри, как высоко летит, прямо к скалам-дедам.
Мерути насупился, решая, говорить ли сестре. Вытер испачканной рукой рот и запачкал щеки еще больше.
— Я на поляне видел, она ела мертвого волчонка. Подскочит и как наклюнет, будто собака злая. И голова у ней была красная вся.
— Собаки не клюются. А голова и у тебя красная вся, грязнуля.
Мерути снова размазал по щеке багровый сок и стал вытирать ладонь о тайку, наверченную на бёдра.
— Иди сюда, горе, не пачкай тайку, она новая у тебя, — Оннали намочила подол в розетке широких листьев мокрушника и стала оттирать брату щеки, — а зверей и мы едим, курочек и свиней. Отец приносит лесную птицу, и ты первый бежишь…
— Ты, Оннали, дура, потому что девчонка. Не поняла ничего. А волков люди не едят.
Мерути, надувшись, вырвался и отошёл, сел под куст на краю тропки. Оннали расправила подол, села рядом, поставила корзинку с красными ягодами.
— Я поняла. Только ты же пойми, она птица, а мы люди. Вот она и ест другое, своё. Но всё равно красивая, да? На тебе лепёшку.
— Она чужая, — проговорил мальчик с набитым ртом.
— Почему?
— Нипочему. Я тогда на поляне в кусте сидел, в засаде. Она близко была. Голову наклонила и посмотрела. У ней глаза страшные.
— Ну и ладно. Поел? Пойдём дальше?
Мерути сломал веточку и стал обрывать с неё листики. Сразу запахло мёдом.
— Пойдём. Только… Я думаю, потому она к скалам и летает. Ей можно там.
— Выдумал ты все! Давай сюда крошки!
Оннали протянула руку, и мальчик высыпал на ладонь обкусанные краешки лепешки. Сестра разложила остатки еды неровным кружком на тропе. Закрыла лицо ладошками и посмотрела сквозь щели в сомкнутых пальцах на яркое солнце, торчащее в просвете тяжелых туч:
— Спасибо тебе, Большая Мать, пусть едят твои звери и растут твои травы до сытого живота, до высокого листа.
— До сытого живота, до высокого листа, — повторил брат, и оба поклонились, прижав руку к сердцу.
Дальше шли молча. Мерути думал, морщил лоб, Оннали посматривала на него сбоку. Потом спросила:
— А что вам про скалы рассказывали?
— Женщинам нельзя, — Мерути топал ногами, вдавливал пятки, чтоб следы оставались поглубже.
— Фу! Я ведь не женщина. Ну, ещё. Расскажи, а?
— Ты женщина, сама хвасталась. Только недоделанная. Нельзя.
— Ты сам недоделанный! Коротышка, нос твой не выше козельчиков в траве.
— Дура!
Оннали нахмурилась и пошла на брата, прижав к боку неудобную корзинку. Мерути оглянулся на узкий проход в зарослях, но остался стоять, глядя исподлобья на сестру отчаянными глазами. Выставил вперед босую ногу и сжал кулаки. Но сестра драться не стала. Остановилась и улыбнулась.
— Мерути… Ты сын отца моего Меру, будущий охотник нашей семьи. Когда отец состарится, тебе защищать семью. Ты будешь сильным. А смелый ты уже сейчас.
Мальчик смотрел недоверчиво. В голосе сестры тёк лесной мёд.
— Я горжусь тем, что мой брат — ты. Расскажи, хоть немножко. Видел, меня мать побила сегодня? А если бы я знала, то не убежала на тропу. Ну, прошу тебя! Ты ведь не хочешь, чтоб я убежала насовсем?
— Иногда хочу. Ты у меня забрала тележку. Я делал-делал…
— Ох, Мерути! Хочешь, я сделаю тебе другую?
— Две тележки.
— Ну две.
Мерути заулыбался. Опустил кулаки, и они пошли по тропе дальше. Солнце буравило спины горячим взглядом, с мокрой тропы поднимался струйками пар.
— Учитель Тику нас два раза собирал. Говорил так. Под скалами есть город. Такой же, как лесной мёртвый, только живой. Там много всего — луки, стрелы, что сами находятся, прирученный свет из гнилых коряг, волшебная вода ещё есть, которая лечит. И — ножи. Разные. И ещё там красиво, там не бывает дождей, и глаз Большой Матери не смотрит туда.
Увидел, как широко раскрылись глаза сестры и добавил с нажимом:
— И Большой Охотник не может войти в тот город.
— Ох… А кто там живёт?
— Кто-нибудь живёт.
— А почему нельзя туда?
— Просто.
— Мерути! — Оннали остановилась и топнула. Ягоды из наклонённой корзинки посыпались на рыжую глину.
— Нас всего два раза собирали. Тику обещал, во время дождей расскажет ещё.
Оннали присела на корточки и подобрала рассыпанные ягоды. Повесила корзинку на локоть. Поднявшись, сказала:
— Враки это всё. Ничего там нету. Только дырки в скалах, чёрные. И змей много ползает вокруг.
— Ничего не враки! А ты откуда знаешь, про дырки? И про змей?
— Ниоткуда. Белая птица на кончике крыла принесла и мне в голову сбросила.
— Ты мне еще тележки должна.
— За враньё?
— Ты обещала!
— А ты не рассказал ничего! Наверное, когда учитель рассказывал, ты спал! Козявка мелкая!
Мерути покраснел, задышал тяжело и пнул корзинку снизу босой ногой. Так, что и сам упал, пачкаясь в мокрой глине и оскальзываясь руками. Оннали заплакала и кинулась на брата. Растоптанные ягоды оставляли на глине кровавые пятна. Мерути извиваясь, отполз к кустам, схватился за ветки и, вскочив, проломился через куст в лес. Сестра кинулась за ним, вскрикивая, когда прутья царапали кожу.
На тропинке среди красных пятен валялась погнутая корзинка и висел на обломанной ветке цветок голубого вьюнка.
…Большая антилопа насторожила уши на далекий крик. Повернула голову и исчезла в просвеченных жёлтым солнцем зарослях, мелькая чёрными полосами на боках.
— Мерути! Ме-ру-ти! Заблудишься, дурак!
Оннали топнула ногой и остановилась, тяжело дыша. Дрожащими руками стала поправлять растрёпанные волосы, закрутила в хвост и затянула жилкой снятого с руки браслета. На виске кожа болела — когда лезла через кусты, ветки вцепились в волосы и чуть не вырвали прядь. Под глазом наливалась и саднила царапина.
— Ну и иди, глупый лесной детёныш, а я заберу корзинку и домой. Все ягоды рассыпал, поросёнок, на вертел тебя и съесть, чтоб не путался под ногами.
Шепча злое, девочка повернулась и пошла обратно, разводя руками лезущие в глаза ветки. Низко пролетел лесной голубь, махнув ветром с серых крыльев, напугал.
Тропы не было. Вот, кажется, отсюда прибежали, даже трава на крошечной лужайке примята их ногами, но за ней, за густыми зарослями кустарника, снова высокие стволы, толстые змеи лиан и шкуры кустарников с серёжками чёрных ядовитых ягод. Свет уходил, над головой в просветах крон громоздились низкие тучи, из которых срывался дождь. Лес шелестел, подставляя тяжёлым каплям листья.
